Основные типы мировоззрения. Реферат философия как рационально-теоретическое осмысление мира

Основные типы мировоззрения:

Ведущие исторические

Мифологическое мировоззрение - основано на эмоционально-образном и фантастическом отношении к миру.

Миф - особый способ описания, объяснения и усвоения мира при помощи наглядно-чувственных образов, которые воспринимаются людьми как подлинная реальность. // В мифе эмоциональный компонент мировоззрения превалирует над разумными объяснениями. Мифология вырастает прежде всего из страха человека перед неизвестным и непонятным - явлениями природы, болезнью, смертью. Поскольку у человечества еще не было достаточно опыта для понимания истинных причин многих явлений, они объяснялись при помощи фантастических предположений, без учета причинно-следственных связей.

Религиозное мировоззрение - основано на вере в сверхъестественные силы.

Религия - это коллективная система взглядов и поведения, основанная на почитании священной реальности, с которой люди стремятся установить и поддерживать связь. // Она распространяет и поддерживает образцы правильного, нравственного поведения. Религия в большей степени, чем миф задает дистанцию между земной, человеческой и священной, божественной реальностью.

Философское мировоззрение - особый, научно-теоретический тип мировоззрения. Его основные черты - логичность и последовательность, системность, высокая степень обобщения. // Основным отличием философского мировоззрения от мифологии является высокая роль разума: если миф опирается на эмоции и чувства, то философия - прежде всего на логику и доказательность. От религии философия отличается допустимостью свободомыслия: можно остаться философом, критикуя любые авторитетные идеи, в то время как в религии это невозможно.

Обыденное мировоззрение - опирается на здравый смысл и житейский опыт. Формируется стихийно в ходе практической деятельности человека, направленной на удовлетворение егопотребностей;

Научное мировоззрение - основано на объективных знаниях и представляет собой современный этап развития философского мировоззрения.

Гуманистическое мировоззрение - основано на признании ценности всякой человеческой личности, се права на счастье, свободу, развитие. Часто его стоит рассматривать как идеал, а не как реально существующее.

1. Философия как рационально-теоретическое осмысление мира

Философское мировоззрение - особый, научно-теоретический тип мировоззрения. Его основные черты - логичность и последовательность, системность, высокая степень обобщения.

Функции мировоззрения до возникновения философии выполняли мифология, религия, а также зачатки научного знания и обыденное знание.

Философия отличается:

от мифологии - высокой ролью разума: если миф опирается на эмоции и чувства, то философия - прежде всего на логику и доказательность;

от религии - допустимостью свободомыслия: можно остаться философом, критикуя любые авторитетные идеи, в то время как в религии это невозможно.

Процесс возникновения философии в общей форме представляется как разрешение противоречия между мифологическим мировоззрением и новым мышлением, обыденными методами познания и достижениями наук. Мировоззрение стало перестраиваться по законам рассудка и в соответствии с методами рационального постижения мира. Философия унаследовала от мифологии ее мировоззренческий характер, мировоззрения.

Павел Ливерьевич Крупкин

Россия и Современность: проблемы совмещения. Опыт рационального осмысления

Социальное время Современности: предисловие редактора серии «Открытая исследовательская концепция»

Исчерпал ли себя Модерн, как это утверждают многие? Или же он продолжает развиваться в видоизмененных формах, с которыми знакомит нас английский социолог Энтони Гидденс (1938-) в своей «критической теории позднего модерна»? В любом случае сторонники той и другой точек зрения сойдутся в одном – в представлениях о качественном изменении социального времени. Ведь именно на основе временной парадигмы можно безошибочно утверждать, что на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого столетия существенно ускорилась динамика общественных процессов в странах евроатлантического ареала, а после символического «падения берлинской стены» (1989) эта динамика, можно сказать, поглотила большую часть современного мира. Поэтому обобщать ли ныне социальные изменения под сводом категории «Постмодерн» или же отражать их в терминах «Другая (или Поздняя) Современность» – это по большому счету не так уж и важно. Гораздо важнее осмыслить полноту многообразных проявлений современной общественной сущности и то, как она изменяет жизнь каждого из нас, трансформируя нашу самость из части в целое. Этот лейтмотив, собственно, и характеризует содержание монографии Павла Крупкина «Россия и Современность: проблемы совмещения. Опыт рационального осмысления».

Раскрывая в контексте теории Современности российские общественные процессы, автор монографии так или иначе попадает в исследовательский поток, генерируемый концепцией Энтони Гидденса. Опорной точкой этой концепции выступает веберовская взаимосвязь Современности и рациональности, сущностно определяющая понимание нынешнего социального времени как части Модерна, которая тем не менее существенно отличается от содержания того, что символизировала «Великая французская революция» (1789–1794). Возможно, поэтому состоявшаяся в 2001 г. в Москве научно-практическая конференция, поводом к которой послужила книга И.В. Стародубровской и В.А. Мау «Великие революции. От Кромвеля до Путина», не согласилась со стержневой авторской идеей об отождествлении трансформационных процессов в России с понятием «Модерн».

Наиболее ярко специфические черты текущего времени представлены, на мой взгляд, в книге французского психолога Сержа Московичи «Машина, творящая богов» (1988). В предисловии к этой книге российский психолог Андрей Брушлинский, акцентируя внимание читателя на ключевой идее книги, писал, что «психическое чаще, чем это принято считать, лежит в основе социального». Эта мысль вполне созвучна результатам европейских социальных исследований, в соответствии с которыми сегодня наибольшей ценностью в обществе становится семья – источник «интерперсонального мира». Понятно, что и социальные процессы «расколдования мира» сфокусировались на семье и других элементах «микросоциума». Распад устоев традиционной модели личности и появление новых качеств рационального человека закономерно обусловили стремительную динамику технологических и социальных нововведений, что делает опыт и рекомендации старшего поколения малоэффективными для человека. Да и сам личностный выбор человека сегодня сопряжен с альтернативным характером возможностей и необходимостью размышлять, выбирая «правильный» с его точки зрения вариант среди множества других, ему доступных. Такая постоянная тренировка человеческой рефлексии привносит свой вклад в ускорение разложения личностных установок, унаследованных от времени Традиции. Весь этот сложный механизм психосоциальных взаимосвязей приводит в конечном счете к качественно новому состоянию личности. Вследствие таких изменений возникает новый тип социетальной идентичности, порождающий множественность «микросоциумов» и многоликий постмодерный социальный мир.

Монография Павла Крупкина содержит широкий круг оригинальных идей и достаточно «свежих» интерпретаций уже известного. Например, меня, как читателя, не оставляет равнодушной авторская версия «рационализации» одной из ключевых идей постмодернизма, связанных с «преодолением» монополии на истину. В авторском изложении этот теоретический конструкт своеобразного «выхода за пределы» положения о единственности истины оказался вдруг и научным (в позитивистском смысле), и истинным. Не менее оригинально решен в монографии ряд проблем элитологии применительно к российским реальностям. Автором предложены достаточно новые взгляды и подходы к решению общих проблем этнологии, национального государства и демократии. Вызывает неподдельный интерес авторская концепция свободы…

Впрочем, прервусь, перечисляя тот вклад, который вносит в современный обществедческий дискурс наш автор – пусть каждый читатель сполна насладится восприятием непростой игры оригинальных идей его монографии. Скажу лишь, что этому книжному тексту присуща логика и строгость изложения рассматриваемых концепций. Его широта и междисциплинарность, конечно, не делают чтение книги делом легким. И все же спешу отметить, что сложность предлагаемого текста существенно не выделяется среди других монографических аналогов. К тому же восприятие этого текста достаточно облегчает стремление автора аргументировать свои концепции использованием широкого исторического материала, данных социологических опросов и социально-психологических экспериментов.

В завершение могу сказать, что при чтении данной работы я получил истинное интеллектуальное удовольствие, поэтому смело могу рекомендовать ее всем, кто любит «умное» чтение.

Эдуард Афонин,

доктор социологических наук, профессор,

академик-секретарь Отделения социально-гуманитарных технологий

Украинской технологической академии,

президент Украинского общества содействия социальным инновациям,

редактор книжной серии «Открытая исследовательская концепция»

Мне, как и любому другому жителю России, очень интересна судьба моей страны. Хорошо бы научиться хоть как-то понимать доминирующие ветра, которые несут наш утлый челн по бурным волнам мироздания, расположение скал и рифов в окрестностях предполагаемого пути, надежность конструкции посудины, на которой нас угораздило оказаться…

В течение последних двух десятилетий в России произошли кардинальные перемены. Страна покинула «реальный социализм» и прошла через перестройку, революционные изменения 90-х, через период стабилизации 2000-х. В России существенным образом изменилось общество, включая его политическую, экономическую и культурную сферы. Страна уже выбралась из экономического и социального провала революционных лет, начала осваивать новые жизненные уклады. Казалось бы, что накопленный опыт развития должен дать уверенность ее жителям в том, что их ждет какой-то вариант «светлого будущего». Однако оказывается, что ощущения населения России пока еще далеки от тех, которые обычно свойственны людям, проживающим в условиях действительной стабильности. В общественном сознании все еще не сложился в достаточной степени общепринятый образ российского общества, отсутствует понимание направлений его развития, нет консенсуса по целевым характеристикам желаемого. Картина, пропагандируемая частью интеллектуалов и построенная на модели компрадорского разграбления страны пиратами, захватившими власть в 90-х, не поддерживается Властью, которая предъявляет себя обществу в качестве единственной силы, заботящейся о благе народа, и которая настаивает на том, что она здесь всерьез и надолго. Картина, ретранслируемая Властью, встречает скепсис не только у обозначенных выше интеллектуалов, но и у значительной части поддерживающего данную Власть населения: «Воруют, конечно, но и дают жить другим, не то, что раньше» – этот тезис часто возникает в моих разговорах во время случайных встреч.

Такая «раздерганность» общественного сознания сама по себе вызывает интерес. Но еще более интересным является то, что просмотр творчества наших записных «властителей дум» не дает мне ощущения, что наши интеллектуалы понимают, что происходит в стране. Зато четко возникает ощущение «осетрины 2-й свежести» – большинство работ являются либо отчетливо пропагандистскими, продавливающими в массы лишь одну специфическую партийную позицию, либо компиляторскими, тиражирующими западные смыслы без особой привязки к конкретным условиям нашей страны.

Так уж сложилось, что у меня возникло свободное время и я решил инвестировать его в то, чтобы разобраться прежде всего для себя, во-первых, в тех понятиях и социальных моделях, которыми оперируют наши и западные специалисты, объясняя проблемы современного общественного развития, и, во-вторых, в том, насколько эти понятия и модели приложимы к описанию текущей российской действительности. По мере продвижения вперед я увидел, что возникающее у меня понимание может оказаться интересным и для других – по меньшей мере если бы я получил доступ к аналогичному материалу ранее, то сэкономил бы для себя лично много часов жизни, которые я был вынужден потратить на все эти свои наработки. Данное ощущение и подвигло меня на систематизацию собранного материала в виде этой книги. А уж насколько это мое ощущение отражает действительность – судить уважаемому читателю.

В заключение хотелось бы выразить благодарность С.В. Кизюкову, А.В. Черняеву, которые просмотрели начальные варианты текста и чьи замечания существенно поспособствовали его улучшению. При этом, конечно же, я остаюсь быть ответственным за все оставшиеся в тексте недостатки. И думаю, что будет уместно сказать особое спасибо моей жене Светлане и дочери Алене, чье ангельское терпение поддержало меня в течение сложного периода написания книги и подготовки ее к изданию.

Павел Крушин

Введение

Что же это такое – демократия, которую многие в России так жаждут? Как вообще в принципе может быть устроена демократия в России 1 ?Какова структура современного российского Политического? Куда нас несут сформировавшиеся социальные тренды? К сожалению, эти и многие другие вопросы пока еще остаются в России без общепринятого ответа. При этом я отнюдь не хочу сказать, что ответов на данные вопросы не существует в принципе. Ответы есть. Но имеющиеся ответы часто невнятны – см., например, понимание категории «демократия». Они фрагментированы по разным группам общества и обычно обслуживают чьи-то конкретные групповые интересы. При этом их «локальные» трактовки не признаются другими аналогичными группами, создавая ситуацию «раздерганности» дискурса и фактической невозможности ведения какой-либо продуктивной дискуссии.

Достаточно общепризнанным фактом является также то, что в нашей ситуации мы не только не имеем общенационального консенсуса по основным понятиям того общества, в котором мы живем и/или хотели бы жить. Мы также не имеем своей национальной привязки понятий, используемых для осмысления общественных проблем на Западе. Один из многолетних руководителей Администрации Президента РФ В.Ю. Сурков по этому поводу заявил 2: «Если мы в России не создадим свой дискурс, свою публичную философию, свою приемлемую хотя бы для большинства, а желательно для всех наших граждан, идеологию (я не говорю о государственной идеологии, я говорю о национальной идеологии, хотя мне не нравится термин «национальная идея», он уже какой-то затертый и девальвированный), то зачем разговаривать с немым? – с нами и не будут разговаривать. Если мы не будем говорить, с нами не будут считаться. Поэтому задача нашей культуры в широком смысле слова – и художественной ее части, и политической культуры – создать свою систему образов и смыслов».

Обнаружив такое состояние дел в обществоведческом дискурсе, я решил подойти к вопросу с точки зрения «критической рациональности» 3 , причем именно посмотреть на общество, как на единую систему. Самое интересное оказалось в том, что такие рамки оформления процесса познания социума сразу же дали эффект – завалы «туманных» смыслов стали разбираться, общая картина изучаемого стала проясняться и появилась возможность вычленения понятий, пригодных для применения к социальной реальности людьми вроде меня – людьми не эмоциональными, не склонными к мифотворчеству, с высокой долей рациональности в обработке входящего информационного потока – теми, кого можно было бы назвать людьми «техноструктуры » 4 , которым, кстати, многие современные социальные мыслители не находят места в будущем этой планеты.

Естественно, что начать пришлось со шлифовки методов исследования. Я неожиданно обнаружил, что в российских общественных науках имеет место процесс, который можно определить словами «бегство от разума », что, возможно, и является основной причиной общей неудовлетворительности имеющихся результатов по осмыслению современного мира. Например, типовым моментом в российском обществоведении оказался так называемый нормативный подход. При этом исследователи, надергав из разных источников характеристики-нормы для какого-либо социального объекта, совершенно не задумываются об их согласованности и адекватности. Получив же в результате применения данных норм к нашей социальной действительности пустоту, они почему-то делают вывод не о том, что заимствованные ими из якобы «умных» книг нормы бесполезны в плане познания, а о том, что наличествующая социальная реальность «неправильна». Тем самым они подменяют изучение российского общества морализаторством по поводу его отклонений от образцов, рамки которых задаются столь ценимыми ими «талмудами». Например, взяв для изучения такую систему общественного управления, как демократия, сторонники «нормативного подхода» обычно делят данное слово на «демос» и «кратос», после чего начинают «кратить» бедный «демос» «до посинения». Это продолжается до тех пор, пока их не осеняет откровение, что управление таким сложным объектом, как общество, – это серьезная профессия, которую люди приобретают годами. Это значит, что простые представители народа управлять социумом не могут, поскольку все свое время они посвятили обретению навыков в другой профессии. Соответственно такое рассмотрение завершается выводом о том, что демократия невозможна и демократий на свете не бывает, а бывает только обман и демагогия. И данный вывод делается вместе с полным неприятием того факта . что в мире наличествует какое-то количество стран, которые и себя называют демократиями, и признают таковыми друг друга. Или другой пример. Взяв для изучения элиту общества, сторонники «нормативного подхода» прежде всего вспоминают о значении слова «элита» во французском языке – там это значит «лучшие». После этого они долго говорят о том, какими бы должны быть лучшие люди общества. Потом смотрят на российский правящий класс, который явно не блистает своими личностными качествами, и делают вывод, что в России элиты нет. Но потом опять смотрят на данную страту (которой по большому счету «до лампочки» то, как там ее хочется кому-то обозвать) и вводят термин «квази-элита», или «эрзац-элита», и т. д.

Сразу же определюсь со своими ожиданиями по поводу социальных объектов, рассмотренных выше. Если социальный объект наличествует в социальной действительности, то не важно, как он в принципе называется. Важно его из этой действительности очень аккуратно и вдумчиво вычленить, для чего необходимо найти основное определяющее данный объект качество. После того как объект стал четко распознаваем, его можно уже и начинать изучать в деталях, причем лучше делать это с учетом всех его взаимосвязей. Как будет показано в дальнейшем, для демократии главным отличающим качеством является возможность мирной смены правителя страны, а для элиты – положение в стратификации, задаваемой в обществе властью, разными ее разновидностями.

С учетом вышесказанного, прежде чем заняться на должном уровне проблемами текущего российского общества (результаты чего представлены в главе 4 книги), мне пришлось уделить значительное внимание методическим вопросам и научиться вычленять из социальной действительности объекты с их всевозможными взаимосвязями, минимизируя при этом влияние на данный процесс человеческой субъективности. И среди прочего ответить себе на вопрос: «А как же должна выглядеть добротная социальная теория, чтобы иметь шансы в конкурентной борьбе за головы людей, за то, чтобы быть замеченной и оцененной в плане своей полезности для их жизни и деятельности?»

Первый момент, который мне пришлось разрешить для себя в этом месте, – это проблема множественности человеческих мировоззрений. Действительно, в окружающей жизни каждый может видеть большое количество различных взглядов людей на жизнь, причем каждый индивид считает именно свои взгляды истинными. С другой стороны, само по себе понятие истинности имманентно требует однозначности в своем определении, ибо у каждого наличествует интуитивное ожидание того, что нечто, не являющееся истинным, обязательно должно быть ложным. Обдумывание же понятия истинности немедленно потянуло за собой всю проблематику человеческого знания, ибо только к знаниям и может быть применено данное понятие. Соответствующему осмыслению посвящена глава 1, где были рассмотрены и рационализированы основные закономерности эволюции массива человеческих знаний. При этом оказалось, что объективизация истинности возможна лишь для определенной части научного знания (того, что иногда называют «позитивной наукой»), а также для части обыденного знания. Соответственно лишь для работы в этих слоях справедливо ожидание выхода процесса познания со временем на действительно истинное знание о взятых в рассмотрение объектах – с учетом допусков по точности, естественно. Мировоззрения же и связанные с ними философские системы оказываются составляющими иного типа знания, эволюционирующего по несколько другим законам, без обязательности схождения к чему-то одному – тому, что в философии обычно определяют термином «абсолютная истина». При этом для подобных иных видов знания наблюдается их расслаивание на множество смысловых полей, так что из каждого такого поля все другие кажутся ложными, или, взяв здесь выражение помягче, бессмысленными. Если в каждом отдельном смысловом поле еще как-то можно определить его внутренние критерии истинности, то введение общей истинности, охватывающей все такие поля, оказывается также теряющим смысл в силу своей неоперабельности. Причем само данное заключение является компонентом именно научного смыслового поля, т. е. истинность данного высказывания вполне объективна.

Данный научный факт, в частности, требует, чтобы в рамках определения используемого в социальном познании метода среди прочего фиксировались бы не только относящиеся к делу элементы единого для всех научного смыслового поля, но и избранное исследователем конкретное смысловое поле для оформления вненаучных результатов. Именно последнее отвечает за то, чтобы категориальная сетка для отражения вненаучных слоев знания была бы адекватной поставленным задачам или хотя бы внутренне непротиворечивой. В соответствии с этим я был вынужден посвятить значительную часть объема книги вычленению из социальной действительности необходимых рабочих категорий, и логической шлифовке получаемой категориальной сетки с тем, чтобы обеспечить ее непротиворечивость. Этому делу посвящены главы 2 и 3 книги.

В главе 2 рассматриваются самые общие моменты, следующие из понимания общества как множества людей, взаимодействующих между собой на определенной территории. В частности, там показано, как из взаимодействия людей могут выводиться столь любимые многими социологами социальные субстанции. При этом, однако, получаются и ограничения на «субстанциональность», заключающиеся в необходимости существования основы для субстанций в головах людей, в их идентичностях. Понимание идентичности человека, следующее из модели структуры его мировоззрения, введенной в главе 1, естественным образом приводит к понятиям социальных институтов, поведенческих паттернов, социальных рутин. Рассмотрены категории социальных структур, иерархии и на их основе теории бюрократии и других форм социальной организации людей. Было всесторонне рассмотрено понятие власти, которое приводит к естественной стратификации самого верхнего уровня для любого общества. Данная стратификация представляет собой естественное расширение так называемой теории элит, с обнаружением наряду с массой и активом/элитой законного социального места для группы, обозначенной мною словом «коагулят». Несмотря на то что в изучении данного социального слоя уже наличествует значительный вклад как зарубежных (О. Кошен, Й. Шумпетер), так и отечественных (И.Р. Шафаревич) обществоведов, эта струя пока еще слабо интегрирована в социальную философию, что, возможно, и было связано с отсутствием понимания положения соответствующего социального объекта среди других подобных, которые вместе образуют человеческое общество. Здесь же получает свою естественную трактовку понятие «средний класс», включающее суб-элитные слои населения – соответствующую часть актива и верхнюю страту массы. Средний класс – это те, кто обеспечивает гегемонию элиты общества.

В социуме, как множестве всевозможнейших социальных структур, оформляющих взаимодействия составляющих его людей, естественным образом выделяются экономическая сфера, государство и те структуры, которые можно назвать словами «гражданское общество». На этой же базе возникают понятия суверенитета, права, справедливости, политики.

Общие понятия, введенные в главе 2, наполняются конкретным смыслом, связанным с Современностью, в главе 3. Сами понятия социального времени и его частного случая – Современности, рассматриваются во второй части главы 1. В начале главы 3 определяется текущий этап самой Современности – Поздняя Современность, которая характеризуется очень высокой плотностью социальных и технологических изменений в обществе, так что «нарушается связь времен» – социальный опыт старшего поколения теряет свою полезность в плане жизненного успеха для молодежи. В дополнение к этому люди еще и вынуждены достаточно часто обновлять свои знания в профессиональном плане, а иногда даже и полностью переучиваться. И это не говоря уже о том, что им очень часто приходится выбирать что-либо их удовлетворяющее из широкого предложения альтернатив. Очевидно, что подобные специфические моменты, которые очень сильно нарастили свое влияние в последнее время, существенно влияют на приемлемые формы социальных полей общества.

Далее в главе 3 упорядочивается понятие нации и национального государства, поскольку именно данные категории лежат в основе определения естественных форм для развитой государственности Современности. Эти термины определяются таким образом, чтобы возникшая категориальная рамка охватила бы и вместила бы в себя весь имеющийся по данному направлению дискурс. Логическая проработка возникшего смыслового поля позволила проанализировать формы устойчивости национальных государств и показать, что самыми устойчивыми являются демократия, монархия, а также такая форма авторитаризма, как элитарная демократия.

Приведены и обсуждены результаты вычленения из текущей западной социальной действительности понятия демократии. Показано, что такая форма демократического правления, как либеральная демократия (которая является типовым случаем для политической системы развитых западных стран), может возникнуть лишь на базе национального государства и вне национального консенсуса она существовать не может.

Была всесторонне проработана категория свободы. Оказалось, что данное понятие лучше рассматривать «от противного» – со стороны отсутствия того, что оно означает. При этом оказывается, что свобода существенно не аддитивна – неограниченные свободы индивидов, взаимодействуя друг с другом, порождают в обществе лишь рабство. Для увеличения степени общей эмансипации общества необходимо ограничивать индивидуальную свободу людей. Такое свойство свободы логически приводит к следствию, что в обществе, основанном на либертарианских принципах (индивидуальные свободы людей ограниченны лишь на уровне их физического взаимодействия, в то время как в экономической сфере ограничения минимальны), достижимый уровень эмансипации людей будет всегда ниже, чем там, где в целях увеличения свободы людей допускается регулирование всех сфер общества.

Получили свое осмысление некоторые специфические моменты, проявляющиеся в социальных системах, эволюционирующих в Позднем Модерне. Достигнутый уровень освобождения людей в любом из подобных обществ сопровождается «кристаллизацией» его социальных институтов в то, что можно назвать словом «матрица». Матрица является очень комфортным местом для существования основного большинства представителей социума. Матрица по сути представляет собой список общественно одобренных целей человека, дополненный списком общественно одобренных способов их достижения. Данные списки достаточно широки, чтобы не вызывать напряжений с устремлениями большинства индивидов. В матрице также наличествует широкий выбор заготовок, из которых каждый может при желании собирать свою биографию, что существенно снижает затраты на социализацию людей. Для адаптации возникающих изменений матрица общества Поздней Современности должна быть дополнена стратегической и проектной подсистемами. Первая подсистема отвечает за отработку возникающих вызовов, подготовку адекватных ситуации ответов, вторая внедряет намеченные изменения в жизнь.

Неэффективность подсистем адаптации общественных изменений может привести к возникновению в обществе значительных социальных напряжений, которые обычно снимаются через внесистемную деформацию социальной матрицы. Обычно такая деформация сопровождается резким возрастанием вовлеченности населения в активность структур гражданского общества, и такая самодеятельность масс оставляет значительный след в институциональной и общественной памяти.

Глава 4 посвящена применению наработанного аппарата к изучению проблем российской трансформации. В начале главы дан очерк основных моментов социальных изменений, которые случились в стране в течение последней четверти века. Ускорение, перестройка, крах коммунизма, приватизация, разгул криминала, экономический коллапс, восстановление государственности, экономический бум – все это этапы того большого пути, по которому Россию протащила ее элита. Рассмотрение произошедших российских преобразований в контексте ранее изученных закономерностей, действующих для обществ Современности и Поздней Современности, приводит к заключению, что пока доминирующим трендом текущих российских социальных процессов является архаизация. Особенно ярко деградация общественной ткани наблюдалась в 90-е годы, а в 2000-е данный тренд был немного закамуфлирован попытками некоторых элитных слоев развернуть вспять направление текущих социальных изменений.

Анализ произошедших сдвигов в установках населения страны показал, что ответственность за архаизацию лежит в основном на активе и элите российского общества, на тех институтах, которые оформили групповое сознание данных социальных страт в результате трансформации позднего советского номенклатурного наследия под действием обстоятельств буйных 90-х. Произведено детальное описание основных метальных структур данной «базы общественной архаизации» вместе с их взаимосвязями, показаны пути ликвидации их контуров воспроизводства.

Проанализированы проблемы перехода России к современной форме национального государства. Показано, что основным препятствием движения страны в этом направлении является опять же доминирующая ментальность элитных слоев. Она же ответственна и за многие другие проблемы экономического и социального развития страны.

Отдельно рассмотрен демографический кризис, который является следствием охвата населения психологическими установками потребительского типа. Выявлен основной контур воспроизводства данных установок, предложен способ его деконструкции. Данный способ прекрасно интегрируется в социальный дизайн по дальнейшей эмансипации женщин с тем, чтобы позволить им накапливать социальный капитал не только на карьерном поприще, но и занимаясь с детьми, – ведь от того, удастся ли ввести в моду у людей семью с 3–4 детьми, зависит общая выживаемость обществ Поздней Современности.

1. Вопросы методологии

Познание общества, как и познание любого другого объекта, в результате должно давать знания - каким-то образом структурированную полезную информацию, владение которой существенно облегчает жизнь и деятельность человека. Тем более что именно объем накопленных знаний вместе с качеством соответствующих активностей людей вокруг них (получение новых знаний, сохранение и систематизация знаний, распространение знаний) отличает человеческое общество от сообществ других социальных животных.

Включаясь в процесс познания с целью прийти к пониманию того, как функционирует современное общество, рассмотрим для начала общие закономерности, которым подчиняется накопленный массив человеческих знаний, чтобы при дизайне своих теорий опираться на лучший известный в этом направлении опыт.

Очерк эпистемологии – науки о знаниях

Начнем наше рассмотрение с обсуждения форм, которые могут принимать знания каждого социума.

Формы знания

Если взглянуть на весь массив человеческих знаний, то первым делом бросается в глаза вербализованное знание – знание, представленное в языке. При наличии письменности значительная часть такого знания будет наличествовать в текстах, которые обычно представляют собой последовательности определенных знаков, закрепленных на каком-то материальном носителе. И письменный язык может представлять собой не только какой-то обычный человеческий язык общения, но и, например, язык математики для описания математических объектов, язык химии для описания веществ, нотную запись для описания музыки и т. д. При этом часто оказывается, что именно текстовый вариант знания становится основной его версией для всего сообщества, т. е. тем, с чем члены сообщества соотносят свои персональные версии вербализованного знания.

Чуть более внимательный взгляд дает понимание наличия некоего подмножества человеческих знаний, которые существуют и в невербализованной форме. Наличие такого неявного знания станет очевидным каждому, кто вспомнит процесс своего обучения и те ситуации, когда между изучением теории решения каких-то задач и самим решением задач содержалось нечто, что требовало определенного усилия по своему овладению 5 . Очевидно, что такое неявное знание является частью любой профессии, что проявляется в стандартном требовании к любому профессионалу иметь опыт успешной работы.

Существование неявного знания дает один из способов наращивания вербализованного знания, когда в результате некоего «прорыва» удается отразить какую-то часть неявного знания в понятиях. Одним из методов подготовки подобных прорывов может оказаться экспликация - внимательная проработка смыслов, отражаемых живым языком сообщества, в плане нащупывания новых понятийных связей.

Далее обратим внимание на то, что бурное социальное развитие человечества началось уже после возникновения письменности. Если взглянуть на историю рода человеческого, то социальный этап его эволюции насчитывает всего пять тысяч лет, и все эти пять тысяч лет быстро развивавшееся человечество уже умело писать. Биологический же этап эволюции вида Homo Sapiens продолжался многие десятки тысяч лет до того и сопровождался формированием нынешнего фенотипа людей, развитием второй сигнальной системы, заложением глубинных архетипических слоев социальной культуры, отражающих накопленное передачей из поколения в поколение каждой выжившей трибы неявное знание, созданием языков общения триб вместе с массивами соответствующего вербализованного знания. И здесь уместно обратить внимание на то, что все трибы, оказавшиеся вне социального прогресса, хоть обычно и имеют свой язык внутригрупповой коммуникации, но, увы, не имеют письменности. Данный факт вновь обращает внимание на важность понимания общих закономерностей эволюции именно текстовой части вербализованных знаний человечества, чем и занимаются некоторые направления эпистемологии 6 – системы знаний о знаниях.

Множество текстов, содержащих накопленные знания, образуют «библиотеку» 7 сообщества, которая структурируется в соответствии с существующими в сообществе традициями. При этом обычно часть текстов определяется как священные, другая часть назначается основой для обучения новых поколений. Существуют тексты, которые отодвигаются на обочину общественного сознания, вплоть до полного их забвения. Какие-то тексты могут быть, однако, «выдернуты» с периферии «библиотеки» и заново введены в центр дискурса.

Такая работа по структурированию множества текстов идет всегда, и если не вполне осознанно, то по меньшей мере стихийно она все равно происходит. При этом каждая общественно значимая группа населения может работать со своими наборами текстов. Например, так называемые фольклорные тексты (сказки, поговорки, мифы) долгое время были основой общественного сознания традиционных групп населения. Когда произошел «отрыв» «просвещенных слоев» от такой традиции, там были введены в дискурс новые тексты (беллетристика, работы философов, ученых), которые и легли в основу общественного сознания данной страты. Потом «просвещенными слоями» были вновь «открыты» «фольклорные тексты» – исследователи пошли в народ фиксировать «народное творчество», – и часть таких ранее «забытых» верхними слоями текстов была вновь введена в их образовательный стандарт. В частности, такой чести были удостоены народные сказки.

Другим примером уже горизонтальной фрагментации текстовых наборов может служить уголовный мир со своим языковым творчеством. Можно также увидеть различие критериев ценности текстов у естественников и гуманитариев. И т. д.

Таким образом, в каждом обществе имеется постоянное «кипение» текстов, их перемещение внутри эпистем – «библиотек» сообществ, и между такими эпистемами. При этом какие-то тексты попадают в центр обсуждения и начинают занимать центральные и наиболее удобные «полки библиотек», другие вытесняются на периферию, «засовываются в дальние углы», третьи уничтожаются. Нет ли какой общей закономерности в подобных процессах?

Эволюция «великих рассказов» – подход Ж.-Ф. Лиотара

Очень продуктивную идею в плане структурирования социальных «библиотек» выдвинул Ж.-Ф. Лиотар. Вот как она выглядит в авторском варианте 8: «Знания – это рассказы различного типа. Отбор «правильных» рассказов происходит на основе различных процедур легитимизации. Для социальных рассказов в основе легитимизации лежат так называемые великие рассказы, которые, например, для традиционного общества представляют собой мифы, легенды, священные тексты, сочинения авторитетов, etc // Период Модерна характерен тем, что угасают традиционные великие рассказы и им на смену приходят два новых типа легитимирующих рассказов. Первый – это системный (или спекулятивный) рассказ, когда легитимным становится все, что соответствует принятой обществом системе или набору идей. Второй – эмансипационный рассказ, когда легитимным считается все, что способствует освобождению людей // Постмодерн характеризуется угасанием легитимизирующей силы рассказов модерна, а основой легитимности становятся перформистские рассказы. Т. е. легитимным считается все, что способствует общественной продуктивности или производительности».

Собственно говоря, Лиотар предлагает выявлять структурообразующие характеристики любой эпистемы в виде метатекстов, которые он обозвал «великими рассказами» 9 . Примером таких рассказов в плане, например, христианских конфессий могут служить Ветхий и Новый Заветы вместе с другими священными текстами – ведь именно по отношению к данному набору текстов рассматриваются все другие тексты для определения их ценности для общества. Было время, когда в зависимости от такой оценки другие тексты могли быть приняты к распространению среди населения, или, наоборот, быть преданы забвению, или даже активно уничтожаться.

При этом мы видим, что Ветхий и Новый Заветы являются общей характеристикой для христианской эпистемы – все конфессии чтят эти тексты. А вот интерпретация данных текстов в рамках разных конфессий уже различается – каждая христианская конфессия обладает своим набором священных текстов, интерпретирующих содержание основных книг, дающих моральные ориентиры для оценки поведения людей и происходящих событий.

Лиотар выделяет несколько периодов развития эпистемы – Традиция, Модерн, Постмодерн. Ключевым в понимании данного разделения является период Модерна – период общественного развития и прогресса, период научности. Соответственно «великие тексты» Модерна, по Лиотару, базируются на идее универсальной системы мира и/или на идее освобождения людей. Идея универсальной системы, системности основана на том, что каждый новый текст должен быть соотнесен с принятой в обществе системой мироустройства (которая к тому же является единственно верной), поддерживать данную систему, развивать ее. Внесистемные тексты уходят на периферию, предаются забвению. Для эмансипационных рассказов идея освобождения дает тексту ценность в зависимости от его вклада в стремление людей к свободе. Тексты, препятствующие свободе, должны быть выведены из дискурса, забыты.

Ценность текстов традиционного общества обычно определяется из их соотнесения со священными текстами как доминирующими, так и находящимися на периферии общественного сознания. Например, несмотря на доминирование христианства в средние века, дохристианские вакхические представления позволили сохраниться в дискурсе произведениям Боккаччо и Рабле. Другими источниками легитимности являются традиция («всегда так делали»), частота упоминания («все так делают») и авторитет («вы знаете, кто это говорил?»).

С наступлением эпохи Постмодерна Лиотар фиксирует ослабление влияния великих рассказов Модерна. При этом он находит рост влияния нового рассказа – продуктивного рассказа, – рассказа об эффективности. Все, что способствует росту производительности общества, начинает получать приоритет в системах знаний. Однако Лиотар отмечает, что рассказы эффективности, пережив максимум своего влияния, тоже начинают уходить, уступая место другим рассказам – великим рассказам будущего. Пытаясь разглядеть современные тенденции, Лиотар отмечает среди последних паралогический рассказ (т. е. когда ценность текста ставится в зависимость от фиксации различия частей объекта, его фрагментарности).

Понятно, что в своем исследовании Лиотар сосредоточился на самых общих подходах. Он только слегка затронул (практически только перечислил) более специфические наборы знаний типа науки (основной критерий легитимности – истинность), искусство (основной критерий – чувство прекрасного) и некоторые другие.

Эволюция «великих рассказов» – обществоведческие тексты – мой вариант

Данная концепция Лиотара начинает смотреться гораздо лучше после небольшой коррекции. Рассмотрим эту правку на примере эволюции эпистемы Запада.

В традиционные для средних веков «великие рассказы», основанные на христианстве, с появлением абсолютистских тенденций начинают плавно вплетаться системные моменты. Первые системы были связаны со священным монархическим принципом и с движением реформации. В ответ на реформацию Рим тоже начал развивать свою эпистему в системном плане, приводя комплекс традиционных священных текстов в относительный порядок. В начале XIX века эти две струи слились в единой универсальной системе Гегеля и других системах немецкой классической философии.

Наряду с этим в Англии начинают развиваться эмансипационные рассказы, которые набирают мощь к концу XVIII века (США, Франция). Далее XIX и начало XX столетия отмечены жесткой конкуренцией этих двух типов рассказов Модерна с постепенным вытеснением системных рассказов эмансипационными. Сначала было долгое сражение во Франции (три революции XIX века), затем Германия и последующее смещение идейных битв на Восток.

Следует отметить, что эмансипационные рассказы шли рука об руку с прогрессистскими рассказами или рассказами развития/прогресса, о которых Лиотар почему-то не упоминает. «Расцепление» этих двух типов рассказов произошло лишь к концу XX века в результате осознания ограниченности природных ресурсов планеты.

В Европе дольше всего системные рассказы продержались в России, причем интересно, что это произошло в виде своеобразного синтеза системных рассказов с эмансипационными. То есть мы имели систему социализма, учение Маркса – Ленина-Сталина, но вместе с освобождением труда, освобождением от национального и колониального гнета, etc. Однако в конце концов системная часть была окончательно отброшена, и с 90-х годов XX века эмансипационные рассказы стали основой общественного дискурса и в России тоже, причем в интересном варианте, без рассказов развития. И лишь с началом нового, XXI века рассказ развития стал потихоньку возвращаться в российский дискурс.

Интересно также проследить эволюцию телантропного 11 «великого рассказа» – метарассказа о всестороннем развитии личности. Возникнув в диалогах Платона в виде обобщения и разъяснения категории «калокагатия» 12 , данный рассказ был надолго «задвинут» в общественном дискурсе, пока его вновь не достали из «дальнего угла» эпистемы гуманисты Ренессанса. Выродившись после этого в требование соответствия «естественной природе» человека как критерия разумности общественного устройства, данный рассказ был вновь поднят на щит социалистами. Начиная с Фурье 13 , в теориях социализма понятия «всестороннее развитие человека», а также «возможность самореализации для каждого» и «дающий удовлетворение творческий труд» всегда числились среди основных целей общества.

Обеспечив взрывную экспансию влиятельности социалистических идей в форме различных вариантов марксистских теорий, телантропный рассказ «атаковал» сторонников эмансипации людей. Успешность данной атаки выразилась в возникновении социального либерализма – гуманистического направления либеральной мысли 14 , который, начиная с «Нового курса» Ф.Д. Рузвельта, становится одной из двух доминирующих идеологий Запада (наряду с laisser-faire – идеологией минимизации вмешательства государства в экономические и социальные процессы). Другими словами, влиятельность телантропного «великого рассказа» становится всеобщей.

По всей видимости, именно телантропный «великий рассказ» будет основным метарассказом ближайшего будущего. Экономически это обусловлено смещением общественной потребности на рынке труда в сторону высококвалифицированных специалистов, которые по сути своей являются дорогим и штучным «товаром». Влиятельность телантропного рассказа прослеживается на примере современных западных практик управления персоналом, возрастающих общественных затрат на переобучение людей, включения соответствующих слоганов в лозунги и программы многих влиятельных партий.

В России телантропный рассказ получил максимальное развитие в советский период, но после революции 1989–1993 годов был сразу же исключен из дискурса и маргинализован. И вообще, в плане «великих рассказов» Россия последних лет является очень интересным случаем. У нас тут еще существенно не завершена ни повестка дня эмансипации – освобождения, ни повестка дня производительности – эффективности, ни повестка дня развития – прогресса. Т. е. для нас еще не исчерпана ни одна из идеологий Позднего Модерна, которые можно было бы использовать для консолидации общества. Однако вместо этого мы тоже имеем идейный кризис, аналогичный тому, что происходит в современных западных обществах. Это хорошо демонстрирует текущие способности наших «записных» обществоведов, которые, увы, могут лишь компилировать западный дискурс, но адаптация знаний к конкретным социальным условиям развития конкретного общества уже находится выше их сил.

Научные знания: Очерк развития понятия «истинность»

Другое измерение структурированию эпистемы задает желание любой системы знаний представить себя в виде науки. Данное желание связано с тем, что в течение последних двух веков произошел триумфальный расцвет естественных наук, сопровождавшийся технологическим прогрессом, который помог создать материальную базу для осуществившегося освобождения людей западного мира. И носители разных альтернативных систем знаний стали стремиться называть свою область исследований «наука», чтобы причаститься к данному триумфу.

Тесная связь науки с таким критерием качества знаний, как истинность, заставляет обратить особое внимание на проработку этой связи. При этом имеет смысл помнить, что до отделения науки от прочих систем знаний, которая произошла лишь в конце XVIII века, мыслители обычно работали со знаниями в свете трех общих критериев: истинности, красоты и этичности 15 (последнее – отвечая на вопросы типа: «Что такое хорошо и что такое плохо?»). Естественно, что многообразие критериев порождало проблемы их взаимосвязи: «В каких случаях ложь этична?», «Может ли красота быть лживой?» – эти и другие аналогичные вопросы много обсуждались в то время.

Итак, сосредоточимся лишь на такой характеристике знаний, как истинность, и посмотрим на ее развитие во времени. В древности, в изначальные для человеческой рефлексии времена, человечество имело в вербализованной форме лишь повседневное знание, включая законотворчество и мифологию. И в самых древних массовых письменных источниках содержатся в основном записи актов хозяйственной деятельности и контрактных обязательств. Более монументально фиксировались законы, а также различного рода прославления великих мира сего – царей и богов. Существовали также записи мифологического характера и литературные произведения. И весь этот вербализованный массив покоился на фундаменте из неявного знания – различного рода дефолтных установок и поведенческих паттернов.

И категория «истинность» была порождена именно повседневным знанием, которое имело строгий внешний референс и однозначность в практических проявлениях. Действительно, высказывание: «К городу приближается враг» – могло быть либо истинным, либо ложным, и важность определения данной характеристики этого высказывания для горожан очевидна. Рефлексируя над множествами высказываний, древние мыслители обнаружили возможность их связи в рассуждениях, так что истинность начинает передаваться по цепочке, от посылок к следствиям. Отработка закономерностей передачи истинности в рассуждениях привела к созданию процедур формальной логики. В принципе формальная логика работает с высказываниями и конструированием новых высказываний на основе старых. Если при таком конструировании следовать определенным правилам, то можно осуществить перенос истинности от высказываний-посылок к высказываниям-заключениям. Для высказываний, представляющих собой знание, данный перенос истинности вперед по дедуктивной цепочке представляет несомненный интерес, поскольку он позволяет получать новое истинное знание из уже имеющегося. Множество всевозможных высказываний, полученных с помощью дедуктивных цепочек на основе какого-то набора исходных аксиом (т. е. высказываний, по отношению к которым истинность положена изначально), будем называть далее дедуктивным комплексом.

Древние начали строить различного рода дедуктивные комплексы, «укладывая» в них по возможности наличествующее знание. Так возникла философия. При этом такие свойства повседневного знания, как важность истинности для высказываний и возможность установления истинности каждого высказывания когда-то со временем, были некритически перенесены с повседневного знания на метафизические дедуктивные комплексы (МДК), даже никак не связанные с повседневностью. Правомерность подобного переноса в то время особо не рефлексировалась, а ее несомненность была усилена успехами в создании различных дедуктивных комплексов, базировавшихся на практическом знании – геометрии Евклида, космологии Птолемея.

Так возникла мощная интеллектуальная программа, в рамках которой считалось возможным представить все имеющиеся знания в виде дедуктивных комплексов. Забегая вперед, можно сказать, что данная программа закрыта лишь в 1 – й половине XX века теоремой Геделя, но до этого она считалась очень многообещающей – можно вспомнить, например, проблему Гилберта о постановке задачи по аксиоматизации физики. Разработка данной программы показала определенную успешность в математике, а также при создании некоторых других дедуктивных систем знаний. Однако возникли ограничения. Первое ограничение связано со способом конструирования новых высказываний. «Парадокс лжеца» и аналогичные другие конструкты раскрыли способы создания высказываний, которые выходят за пределы дихотомии истина-ложь (т. е. фактически перестают быть знаниями). Такие высказывания было предложено определить как бессмысленные (Витгенштейн) 16 . А при построении дедуктивных комплексов возникла проблема не только доказательства истинности, но и доказательства ложности (ибо ранее по умолчанию считалось, что все, что не истинно, то ложно), с тем, чтобы отделить ложные высказывания, как тоже имеющие отношение к знаниям, от бессмысленных. Второе ограничение было вскрыто уже упомянутой теоремой Геделя о неполноте арифметики. Оказалось, что аксиоматические системы, включающие натуральный ряд, не полны. Было доказано существование в таких системах истинных формул (высказываний), истинность которых не может быть выведена из счетного набора исходных аксиом. Стандартным способом «замыкания» теории стал поиск соответствующей метатеории, которая по сути своей является внешним «определителем» истинности высказываний для дедуктивного комплекса определенного уровня сложности.

Так ограниченность аксиоматического подхода для построения систем знаний о сложных объектах порождает вопрос о внешних критериях истинности. При этом наряду с различного рода волюнтаристскими подходами, основанными на суждении авторитета или принятии каким-либо сообществом соглашения о том, что считать истинным (конвенционализм – Пуанкаре), требование прагматичности (полезность знания для человека при решении возникающих проблем) привело к появлению объективного критерия истинности – соответствия опыту (Бэкон).

Именно взятие на вооружение объективного критерия истинности структурировало соответствующую систему знаний в виде науки. Начав свое развитие с опоры на опыт и практику в средние века, соответствующая ветвь познания оформилась методически в XVII веке и к концу XVIII века, как указывалось выше, пошла «в отрыв» от остальных ветвей знания. При этом оказалось, что в рамках развитой научной методологии знание о каждом фиксированном объекте со временем становится все более точным, что опять же обусловлено наличием строгого внешнего референса и объективного критерия истинности. Такое поведение научного знания опять же усилило уверенность мыслителей разного рода, что познание со временем стремится к истинному знанию и такое знание – единственно (концепция существования «абсолютной истины»).

Научные знания: Структура и особенности смыслового поля

Для понимания специфики научного знания рассмотрим для начала естественные науки, т. е. те тексты, которые описывают закономерности природы (сама наука), и использование данных закономерностей для удовлетворения потребностей людей и облегчения их жизни (технология). В таком наборе текстов мы имеем несколько типов высказываний. Первый тип – это высказывания – факты , описывающие какие-либо природные события. По отношению к фактам истинность устанавливается достаточно простым образом: факт истинен, если он имел место быть, и ложен в противном случае.

Возникает интересная группа фактов – научные факты , основное требование к которым – воспроизводимость. Воспроизводимые факты могут быть проверены на истинность разными независимыми группами исследователей, что служит основой их объективизации: мы принимаем, что истинные воспроизводимые факты являются описанием событий, происходящих вне нашего сознания 17 .

Установив набор истинных фактов, мы можем перейти к следующему типу высказываний – к теориям и/или гипотезам . Высказывание-теория истинно, если оно соответствует фактам. Теория ложна, если существуют факты, которым она не соответствует. Здесь сразу же появляется понятие области применимости теории : теория может соответствовать фактам из своей области применимости и не соответствовать другим фактам.

Следующий шаг – определение направления к истине: одна теория более истинна, чем другая, если она более полно соответствует фактам. Очевидно, что сравнение теорий может иметь место лишь на множестве фактов, входящих в области применимости обеих теорий.

Суть высказывания «теория соответствует фактам» и различные степени полноты такого соответствия определяются в рамках конкретных наук и их методов (методы верификации теорий и гипотез) 18 . Наиболее общая процедура строится следующим образом. Сначала теория проецируется на факт, т. е. определяется, каким должен быть данный факт, если бы природа в точности следовала бы анализируемой теории. Потом вводится мера различия между реальным фактом и проекцией теории на данный факт. В итоге получаются цифры, которые можно сравнивать и между собой, и с каким-то предельным значением, определяющим наличие соответствия в нашем конкретном понимании.

К сожалению, не всегда можно построить такую процедуру измерения степени соответствия. Поэтому науки различаются на количественные, когда такая процедура может быть построена, и качественные или описательные, когда такая процедура пока еще не создана.

Однако для того чтобы теорию считать научной, одного соответствия фактам отнюдь не достаточно. Теории для этого надо быть еще и фальсифицируемой . Данный критерий появляется из интуитивного требования проверяемости теории, и он равносилен тому, чтобы всегда была возможность ее опровержения. Теории, которые не могут быть опровергнуты в принципе, выводятся за пределы науки. Пример подобной нефальсифицируемой теории: «Все происходит по воле Божьей». Обычно возможность фальсификации теории следует из того, что в научной картине мира принципиально воображаемы какие-то «факты», с которыми теория может не совпасть. Другими словами, теория фальсифицируема (и научна) тогда и только тогда, когда она в области своего действия (своих проекций на пространство фактов) выделяет как множество истинного, так и множество ложного. Если при этом реальный факт оказывается в множестве истинного, то такой факт подтверждает теорию. Если же он окажется в области ложного, то опровергает ее. И именно непустота области ложного делает теорию научной. Именно то, что теория позволяет сузить пространство допустимого и отметать какие-то заведомо неприемлемые варианты при практическом проектировании. В этом плане нефальсифицируемые теории имеют свое множество ложного пустым, т. е. в ее рамках любые мыслимые варианты оказываются приемлемыми.

Очевидно, что теории, допускающие измеримость разницы между фактами и проекциями теории на данные факты (количественные теории), являются фальсифицируемыми. Интересно также отметить, что принцип фальсифицируемости по сути является «вычленением» того самого ключевого качества количественных теорий, которое делает данные теории полезными для практики. Причем появляется возможность обнаружить данное качество и у неколичественных теорий.

Рассматривая все высказывания-теории данной науки, мы можем увидеть, что не все теории равнозначны. Часть теорий признается сообществом исследователей в качестве базовых понятий, базовых принципов науки. Теория, которая может быть выведена из базовых принципов, называется формальной. Все прочие теории называются эвристическими.

Особенностью базовых понятий является то, что очень часто их верификация очень затруднена и не менее часто они относятся к классу нефальсифицируемых теорий (т. е. по сути своей не являются научными). Например, долгое время к числу подобных гипотез относился принцип «все вещества состоят из атомов и молекул». Это продолжалось до открытия рентгеновских лучей в конце XIX века, которые позволили зафиксировать результаты своей дифракции на атомах кристаллической решетки, чем перевели данный принцип в число фальсифицируемых (научных) и истинных.

Самый общий способ выделения базовых принципов науки основан на формальной логике, которая по своей сути является правилами трансформации высказываний, правилами языковой игры, в соответствии с которыми истинность передается от посылок к выводам/следствиям. Другими словами, если посылки верны и рассуждение проведено в соответствии с правилами формальной логики, то результаты рассуждения будут тоже истинны. Верно и обратное: если вывод из рассуждения неверен, то либо рассуждение в каком-то моменте не соответствует правилам, либо одна из посылок неверна. Таким образом, обнаружение ошибки в одном из следствий позволяет пересмотреть рассуждение и исходные посылки на предмет наличия ошибок. Становится понятным, почему научные знания обычно оформляются в виде дедуктивных комплексов – формальных систем, – так легче искать и исправлять ошибки. С другой стороны, каждая дедуктивная система состоит из исходных посылок и логических рассуждений. Переходя по цепочкам логических рассуждений «назад», от следствий к посылкам, потом к посылкам более раннего уровня, мы в конце концов обнаружим посылки, которые не выводятся из каких-то других посылок. Такие посылки и являются введенными в предыдущих абзацах базовыми понятиями науки (в математике для базовых понятий теорий используется специальное слово – аксиомы ).

В рамках оформления теории в виде дедуктивной системы, дедуктивного комплекса легко строится общая процедура соотнесения с фактами. Действительно, если потребовать, чтобы следствия теории в виде логических рассуждений были доведены до понятий описания фактов, то именно в результате такого рассуждения появляется проекция теории на факт, которую мы обсуждали выше. Данная проекция может быть сравнена с реальным фактом, и в результате такого сравнения мы можем сделать заключение о степени совпадения теории и факта.

Появляется возможность ввести очень интересную и важную, на мой взгляд, для эпистемологии конструкцию – смысловое поле 19 . Например, для науки смысловое поле формируется следующим образом. Во-первых, из различных описаний экспериментов и практического опыта, относящихся к ее предметной области, мы можем выделить все высказывания-факты. При этом в особую группу выделяются воспроизводимые факты. Во-вторых, в данное поле попадают все теории/гипотезы/базовые понятия данной науки в виде соответствующих высказываний. В-третьих, смысловое поле содержит и все соответствующие ментальные модели, содержащиеся в головах исследователей. Последнее очень важно, ведь именно работа людей со своими ментальными моделями порождает все теоретические высказывания данного смыслового поля 211 . При этом именно создание адекватных моделей в головах людей является целью их обучения/предварительной подготовки к исследованию, поскольку именно данные модели представляют суть того, что называется пониманием предмета и что помогает транслировать научные тексты в адекватные мыслеобразы и различать значимое для предмета исследования в окружающей людей реальности.

Выделенный таким образом набор высказываний (знаковую составляющую смыслового поля) можно «утюжить» в соответствии с правилами формальной логики, выстраивая непротиворечивый теоретический дедуктивный комплекс, обнаруживая логические противоречия – ошибки, и исправляя их. Последнее обычно связано и с изменением используемых ментальных моделей.

Введенное здесь понятие смыслового поля очень близко тому, что И. Локатос определил в качестве своих научных программ 21 , а Т. Кун – в качестве своих парадигм 22 . Однако есть значимое различие, заключающееся в том, что существенной частью смыслового поля в моем понимании является каким-то образом встроенный туда критерий истинности. Тогда получается, что вся позитивная наука включена лишь в одно смысловое поле, а куновские научные парадигмы являются его составными частями. Т. е. по сути своей определенное здесь смысловое поле является объединением парадигм, признающих один критерий истинности. При этом для вненаучного знания парадигма может совпасть со смысловым полем целиком.

Обращает на себя внимание еще один интересный момент. Смысловое поле науки содержит наряду с научными знаниями и примыкающие к ним различного рода нефальсифицируемые теории и гипотезы, каковыми, например, часто являются базовые принципы науки. И именно нефальсифицируемая часть в основном и определяет различие научных парадигм, поскольку в своей фальсифицируемой части результаты парадигм должны быть близки и определяться соответствующими фактами. Если приглядеться к нефальсифицируемой части науки внимательнее, то там можно найти значительный кусок, определяющий язык данной науки, – ту категориальную сетку, в которой ученые представляют результаты своей работы, чтобы быть понятыми коллегами. И в дополнение к этому можно также прочувствовать наличие массива неявного знания, являющегося существенной частью коллективной идентичности ученых, принадлежащих данной парадигме 23 .

Развитие научных знаний

Рассматривая какую-либо науку, мы видим, что она постоянно развивается. Знания со временем становятся более точными, более полными, охватывают и объясняют все большее количество фактов, начинают приобретать предсказательную силу, начинают становиться технологичными, начинают ложиться в основу производства вещей, придавая вещам свойства, которые облегчают людям жизнь. Прогресс научных и технологических знаний является фактом, причем данный факт приобретает политическую окраску, ибо способность получать новые знания, разрабатывать новые технологии становится основным фактором лидерства страны в современном мире. Страны, которые способны разрабатывать новые технологии, обычно оказываются впереди других стран и по другим характеристикам социально-экономического развития.

Как же развивается система научных знаний – смысловое поле науки? Для понимания этого вопроса вспомним об обсуждавшихся выше парадигмах Т. Куна 24 , наличие которых разделяют общее развитие науки на развитие содержания таких парадигм, конкуренцию парадигм между собой и смену доминирующих парадигм. Рассмотрим сначала развитие какой-либо парадигмы.

Во-первых, работая над подтверждением и обоснованием своей парадигмы, исследователи постоянно пополняют ее новыми научными фактами и связанными с данными фактами эвристическими теориями (куда входит и то, что обычно называют ad hoc гипотезами). Во-вторых, может так случиться, что какая-то теория парадигмы перестает удовлетворять исследователей. Причинами этого могут быть, например, обнаружение фактов из области действия теории, которым данная теория не соответствует, и применимые в этом месте ad hoc гипотезы являются неубедительными. Или может быть проведена ревизия базовых понятий парадигмы, которая требует переосмыслить и соответствующие теоретические дедуктивные комплексы, выстроенные на их основе. Так появляется то, что можно назвать обобщенными ошибками, – выявленные несоответствия имеющихся теорий текущему состоянию данной науки в рамках разрабатываемой парадигмы.

Обнаружив ошибки, исследователи выдвигают различные гипотезы по их исправлению и проверяют данные гипотезы на соответствие фактам, базовым принципам и другим теориям, истинность которых пока под сомнение не поставлена. Эта работа продолжается до тех пор, пока не будет разработана удовлетворительная теория, которая будет принята научным сообществом.

Иногда такая деятельность не достигает успеха в течение длительного времени. В этом случае исследователи начинают пересматривать в том числе и базовые принципы науки. Работа продолжается до тех пор, пока не будет найдено удовлетворительное соответствие всех элементов парадигмы между собой. При этом существует интересный факт: в научных знаниях до сих пор не находилось неисправимых ошибок, т. е. все обнаруженные ошибки были с течением времени поправлены. Как отметил К. Поппер: «…Следовательно, мы умеем извлекать уроки из наших собственных ошибок // Это фундаментальное положение действительно служит базисом всей эпистемологии и методологии. Оно указывает нам, как учиться систематически, как идти по пути прогресса быстрее (не обязательно в интересах техники – для каждого отдельного искателя истины нет проблемы неотложнее, чем ускорение своего собственного продвижения вперед). Эта позиция, попросту говоря, заключается в том, что нам следует стремиться обнаруживать свои ошибки или, иначе, стараться критиковать свои теории //Критика, по всей вероятности, – это единственный доступный нам способ обнаружения наших ошибок и единственный систематический метод извлечения из них уроков» 25 .

То есть постоянный поиск ошибок, критика и разум являются основными двигателями научного познания, развития научной эпистемы. При этом основой критического метода является формальная логика, оформление систем знаний в виде дедуктивных комплексов. При обнаружении неверных следствий последующие действия по исправлению ошибок по сути осуществляют транзит ошибки «вглубь» тела теории, возможно, вплоть до какого-то базового принципа.

В конечном итоге те же принципы по большому счету справедливы и для конкуренции парадигм. Однако здесь все в значительной степени отягощено вмешательством социальности, ибо существование парадигмы самой по себе поддерживается прежде всего интересом группы исследователей, которая противостоит другим аналогичным группам в борьбе за ресурсы, известность и другие факторы, влияющие на рост их социального капитала. Именно социальность привносит в развитие науки отрицательные моменты, связанные прежде всего со снижением уровня критичности к теориям своей парадигмы и снижением внимания к критике со стороны сторонников других парадигм. При этом оказывается, что сосуществование и конкуренция научных парадигм протекают в виде некоего эволюционного процесса, в котором парадигмы, имея некоторую степень автономности, в то же время находятся под общим давлением соответствия опыту. И именно данное давление в конечном итоге когда-то обеспечивает слияние/переформатирование парадигм, так что качество нашего научного знания со временем только увеличивается. При этом, как отмечал Т. Кун, из-за влияния социальности переформатированию парадигм в правильном направлении (и соответственно развитию науки) очень способствует смертность лидеров соответствующих научных школ.

Интересно также отметить, что при развитии науки теория может быть отвергнута даже в том случае, когда она совпадает с фактами, но является эвристической. Хорошим примером такого момента была теория Птолемея. Данная теория длительное время давала более точные результаты расчетов движения планет, чем теория Коперника. Однако эпициклы планет, введенные в рамках теории Птолемея, не давали никаких интуитивных выходов на базовые принципы. Поэтому усилия исследователей были сконцентрированы на развитии теории Коперника, которая была более простой по своей структуре. Такая концентрация увенчалась успехом, поскольку были открыты сначала законы Кеплера, а потом и закон всемирного тяготения Ньютона. И в конечном итоге расчеты движения планет по этой модели стали точнее расчетов по модели Птолемея. Данный пример также обнаруживает, что «хорошие» теории конкурирующих научных парадигм не исчезают до конца, ибо в конечном итоге парадигмы Коперника и Птолемея фактически были переформатированы и слиты в рамках вновь рожденной классической механики. И действительно, с современной точки зрения гео– и гелиоцентризм являются совершенно равнозначными, поскольку определяются лишь выбором системы отсчета для соответствующих наблюдений и расчетов.

Таким образом, в плане работы с гипотезами исследователи наряду с критериями истинности используют и другие методические моменты. Чаще всего это принцип соответствия гипотезы базовым понятиям науки и принцип «экономии мышления» 26 , частным случаем которого является «бритва Оккама» 27 . Нетрудно увидеть, что данные дополнительные принципы являются проекцией на научную эпистему рассмотренных выше «великих рассказов модерна» – системного и продуктивного рассказов соответственно.

Гуманитарные науки и истинность

Большой успех и хорошая практическая отдача естественных наук поставили вопрос о границах, внутри которых можно двигаться аналогичными методами. Ведь проблемы достаются людям не только от мира природы. В мире людей также возникают проблемы, которые надо решать. При этом проблемы могут касаться как отдельных людей, так и целых сообществ.

Я здесь не буду делать широкий экскурс в историю гуманитарных наук – желающие могут найти краткий очерк этого в 1-й главе книги Валлерстайна 28 , например. Ограничусь лишь проблемами, возникающими в плане соотнесения гуманитарного и научного – в определенном выше смысле – знаний. И в этом плане интересно поглядеть на взаимодействие гуманитарного знания и истинности.

Для того, чтобы объективировать критерий истинности для любого более-менее сложного знания так, как это требуется по стандартам научности, необходимо найти способ введения в рассмотрение фактов, которые могли бы быть признаны объективными. В частности, когда историки достигли соглашения о восстановлении исторических ситуаций как предмете своей науки, они сразу же получили документы интересующей их эпохи как поставщика исторических фактов и открыли для себя возможности создания слоя фальсифицируемого исторического знания: «А как же это все там было на самом деле?» Достаточной объективностью обладают, например, язык и его структуры (хоть и будучи порождением коллективного сознания какого-то ограниченного сообщества – язык одинаково явлен всем интересующимся), что делает лингвистику вполне себе наукой. Зафиксированная в текстах беллетристика дает объективные основания существованию филологии и т. д.

Некоторые направления обществоведения также находят для себя объективные основания. Особенно продвинулась в этом направлении экономика – развитие экономической статистики хозяйственных агентов в развитых государствах дало хорошую фактическую основу для развития теоретической мысли. Делаются небезуспешные попытки создать объективную фактографию и для социологии.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

Рациональность и рациональности

Рациональность - одна из культурных ценностей. Без опоры на неё человек не смог бы действовать и познавать. Ибо действие предполагает рациональный выбор целей и подбор наиболее эффективных средств их осуществления, а получение истинных результатов в познании невозможно без использования рациональных методов.

Всякое рациональное действие - как познавательное, так и практическое- включает определённые формальные компоненты, которые изучаются в формальных дисциплинах: логике и математике. Это дедуктивная и индуктивная логика (исследования в этой области привели к созданию множества различных логических систем), это математическая теория принятия решений. Но практическая и познавательная рациональность невозможна без определённых содержательных предпосылок: без представления о мире и способах его постижения, без принятия системы ценностей, в рамках которой осуществляется постановка цели практического действия. А представления о мире и познании, принимаемые ценности оказываются исторически и культурно обусловленными. Так рациональность, понятая не узко формально, а в более широком смысле, оказывается культурным феноменом. В пользу этого утверждения можно привести множество примеров. Сошлюсь только на некоторые.

В античной культуре рациональность ценилась исключительно высоко, что нашло своё выражение в античной философии. При всех разногласиях между философами этого времени большинство из них исходили из того, что только с помощью разума, только рациональными методами можно постичь мир.

Умение рациональной аргументации было незаменимо при обсуждении общественных проблем. Римское право - одно из неоспоримых достижений рациональной мысли.

Но в античном понимании рациональности была одна важная особенность.

С этой точки зрения рациональное постижение того, что существует, осуществимо только в том случае, если человек не вмешивается в изучаемое явление, а описывает его таким, каково оно есть. Иными словами, эксперимент не может считаться рациональным средством изучения реальности. Ведь в эксперименте человек пытается "перехитрить" природу, поставить естественные явления в неестественные условия. В действительности с этой точки зрения "естественное" и "искусственное" несовместимы друг с другом. Техническая деятельность, создающая мир искусственных предметов, рассматривается как не имеющая отношения к познанию, а с точки зрения ценностной ставится не очень высоко - в отличие от деятельности теоретика. Главная цель теории в свою очередь усматривается в понимании природных явлений посредством доказательства, исходящего из посылок, истинность которых постигается интуитивно. Поэтому теория в рамках античной науки выступает как логическое развёртывание некоторого изначально данного содержания, которое созерцается, интуитивно схватывается. Отсюда и буквальный смысл слова "теория": созерцание.

В Новое Время возникает иная система установок, задающих отношение человека к природе, к самому себе и себе подобным. Природа и вообще всё естественно данное начинают пониматься в качестве простого ресурса человеческой деятельности, некоторого пластичного материала, в принципе допускающего возможность переделки и преобразования в интересах человека, который противостоит природным процессам, регулируя и контролируя их. Снимается противопоставление "естественного" и "искусственного": природа выступает как гигантский механизм, выявить скрытые пружины которого можно только путём его разборки. Познавательная рациональность теперь понимается уже не как описание того, что дано в опыте, а как вмешательство в природные процессы с целью выявить "под пыткой" их тайну, и как рациональное создание того, что сама природа создать не может. Факты не столько описываются, сколько препарируются и конструируются с помощью эксперимента. Рациональность осуществляется в рамках проективно-конструктивного отношения к миру. Научная теория содержит в потенции производство эмпирических феноменов в реальном эксперименте, а последний не что иное, как вид технической деятельности.

Рациональность начинает пониматься как способ контроля со стороны человека окружающей его природной и социальной среды и поэтому как способ человеческого освобождения.

С точки зрения античной философии именно с помощью разума можно выяснить, что является благом, что хорошо и что плохо в действии с моральной точки зрения. В Средневековой европейской культуре высшие истины, лежащие в основе системы ценностей, это истины не разума, а откровения. Правда, они не неразумны, а сверхразумны, и нуждаются в разуме, в рациональном рассуждении для своего постижения (поэтому столь большого развития достигает схоластика, в рамках которой были получены интересные логические результаты). Действия, соответствующие высшим ценностям (например, Крестовый поход), вполне рациональны.

В культуре, возникшей в Западной Европе после XVII в. всё более распространяется представление о том, что образцом рационального действия является такое, которое рассчитывает соотношение издержек и вознаграждения в пользу последнего. Остальные действия с этой точки зрения попадают в разряд нерациональных. Во многом технологически и утилитарно понимаемая рациональность охватывает всё большие регионы культурной, социальной, экономической жизни, нередко подчиняя себе иные ценности. Победно шествует «рационализация», о чём писал в своё время Макс Вебер.

Между тем, сегодня возникли вызовы существовавшим до сих пор представлениям о рациональности в её отношении к человеку. Возникла новая ситуация в обсуждении этой проблемы. Попробую более подробно остановиться на этом.

Современные вызовы рациональности

Вот первый их этих вызовов.

В наше время получили распространение взгляды, согласно которым рациональность как ориентир в понимании мира и как способ проектирования человеческой деятельности потерпела крах. В защиту этого взгляда выдвигается ряд аргументов. Вот некоторые из них.

1. Факт исторической и культурной изменчивости рациональности и представлений о ней (о чём я говорил выше) истолковывается как невозможность формулировать рациональные суждения, имеющие всеобщий характер и обладающие общезначимым смыслом. Согласно этой точке зрения то, что рационально для одной концептуальной и ценностной системы, является нерациональным для другой. Представители разных концептуальных и ценностных структур не могут понять друг друга. Рациональная дискуссия между ними невозможна. Рациональные высказывания и действия существуют только внутри определённой системы предпосылок. Сами же эти предпосылки (когнитивные и ценностные) принимаются на внерациональных основаниях. Бессмысленно говорить, какие из них лучше и хуже, какие более рациональны, чем другие. Поэтому мы не можем понять рациональность представлений, выдвигавшихся ранее в истории мысли. Поэтому с этой точки зрения мы не можем сегодня вступать в рациональный диалог с представителями иных культур. Но ведь принимаемые в той или иной культуре представления о мире и ценностные предпосылки не только определяют характер рациональности, но и являются основой культурной и индивидуальной идентичности. Без них человек как существо, ответственное за свои поступки, не существует. Поэтому мы должны просто принимать существование разных представлений о рациональности, быть в этом смысле толерантными.

2. Но дело не только в предпосылках и ценностных основаниях познания и действия. Некоторые сторонники социологического подхода в изучении производства и динамики научного знания пытаются показать, что принятие научным сообществом теорий и даже утверждений о фактах определяется вовсе не рациональными соображениями, а результатами борьбы между группами учёных за власть и распределение финансов. Ссылка на рациональные аргументы с этой точки зрения лишь камуфлирует реальные механизмы производства научного знания.

3. На смену идеи о возможности рационального осмысления и контроля мира межчеловеческих отношений выдвигается представление о невозможности рационального осмысления и действия в больших масштабах. Это представление обосновывается концепцией современного мира как мира нестабильных, быстро меняющихся социальных связей, мира хаоса, риска и непредвиденных опасностей, идеями о фрагментации индивидуальной жизни, о стирании грани между нормой и отклонением от неё. Считается, что именно в таком нестабильном и де-иерархизированном мире человек обретает подлинную свободу, которая сковывается рациональными предписаниями.

4. В современных дискуссиях о рациональности нередко делаются ссылки на обнаруженные наукой факты, свидетельствующие о роли иррациональных факторов в человеческом поведении и мышлении. Прежде всего это факты самообмана, влияния на поведение и понимание несознаваемых желаний и мотивов, принятие желаемого за действительное (wishful thinking ) и т.д. Согласно некоторым концепциям (например, психоанализу) человек вообще существо не рациональное, а иррациональное: рациональность только маскирует нерациональные факторы, определяющие его поведение. «Рационализация» мотивов действия с этой точки зрения - не что иное, как самообман, неспособность осознать реальные движущие факторы поведения.

5. Как показали экспериментальные исследования американских психологов Тверского и Каннемана, большинство людей в некоторых ситуациях действуют не в соответствии с рациональными нормами, а систематически их нарушают.

6. Наконец, нужно признать, что существует много проблем (в современном мире их становится всё больше), для решения которых недостаточно человеческих способностей к рассуждению и ограниченных ресурсов его памяти. В этом отношении человек сильно уступает компьютеру, а в дальнейшем будет уступать ещё больше. К тому же часто приходится принимать решения в условиях отсутствия части информации и ограниченного времени, отпущенного для рационального решения. Поэтому мы в лучшем случае можем говорить об ограниченной рациональности (bounded Rationality ), о «минимальной рациональности» человека (minimal Rationality ).

Я изложил аргументы (выдвигаемые разными мыслителями и в рамках разных концепций) в пользу того, что рациональность в лучшем случае должна пониматься как ограниченная, что она не может сегодня рассматриваться как одна из высших культурных ценностей, что популярный в прошлом идеал рационализации межчеловеческих отношений, понимание рациональности как средства достижения свободы, должны быть отброшены. В некоторых кругах разговоры о рациональности считаются чем-то архаичным. Подобные представления широко распространились в современной культуре: не только в философии, но и в науках о человеке и обществе, в теории образования. Так, например, некоторые теоретики образования считают, что в школе нужно развивать прежде всего не критическое мышление, а эстетические способности, не умение аргументировать свою позицию, а аффективность и воображение; авторитет учителя должен быть существенно снижен, ибо именно учитель с этой точки зрения воплощает репрессивные нормы культуры, в частности, репрессивные нормы рационального рассуждения.

Между тем, по поводу каждого из изложенных аргументов против рациональности можно возразить. Не буду делать это детально, а изложу лишь некоторые общие соображения.

1. Культурная и историческая изменчивость в понимании рациональности не означает, что не существует её общих стандартов и что дискуссия между представителями разного понимания рациональности невозможна. Общие стандарты рациональности в виде правил логического рассуждения и формальной теории принятия решений существуют. Что же касается содержательного понимания рациональных аргументов, то или иное понимание всегда будет иметь преимущество перед другими в решении конкретных познавательных и практических задач. При этом оказывается возможным выяснение границ и перспектив определённого понимания рациональности с точки зрения другого. Так, например, с точки зрения современной физики можно понять физику Аристотеля и объяснить её границы. Диалог между представителями разных концептуальных каркасов и систем ценностей возможен при всех его трудностях. В ряде случаев, как об этом свидетельствует история и современность, он оказывается весьма плодотворным.

2. Исследования производства и динамики научного знания не смогли убедительно показать, что рациональные аргументы не играют роли в этом процессе. Напротив выяснилось, что при всех внутринаучных обсуждениях, участники которых могут руководствоваться разными мотивами, именно соображения рациональной обоснованности оказываются в последнем счёте решающими.

3. Признавая, что бессознательные мотивы играют важную роль в человеческой жизни, что случаи самообмана действительно имеют место (для признания этих фактов не обязательно быть сторонником психоанализа), нельзя не видеть, что нормальное участие в социальной жизни предполагает осознание бессознательных влечений и их рациональный контроль. Именно рациональность - условие возможности ответственных поступков.

4. Конечно, существуют границы принятия рациональных решений, связанные с психофизиологическими особенностями человека и с объективными обстоятельствами, в которых ему приходится действовать. Это не значит, что плоха сама по себе рациональность и что от неё следует отказаться. Из этого следует только то, что нужно расширять возможности принятия рациональных решений, используя для этого разные вспомогательные средства, в том числе интеллект компьютера.

А теперь я сформулирую три главных аргумента против тезиса о том, что человек живёт сегодня в мире хаоса, в мире исчезнувших иерархий и что именно это освобождает его от репрессивных предписаний рациональности и создаёт новые возможности для его свободы.

Аргумент от свободы. Замена порядка хаосом кажется увеличением пространства свободы. В действительности человек, который не может предвидеть результаты собственной деятельности, который к тому же «умер» как субъект собственной жизни и биография которого распалась на группу несвязанных между собой эпизодов (а именно это утверждают сторонники данной точки зрения), который поэтому не может нести никакой ответственности за свои действия, который живёт в мире «новой магии», является идеальным объектом для пропаганды и иных манипуляций с сознанием. Такой человек не может быть свободным. Поэтому, если бы рациональность действительно была бы изжита, вместе с ней пришлось бы отказаться от свободы. Человек не пойдёт на это, пока он остаётся человеком.

Аргумент от культуры. Культура - это внесение определённого порядка в хаос. Это способ осмысления человека и мира. А это предполагает классификацию событий, их иерархизацию, оценку, наличие правил деятельности, отличение нормы и патологии. Иными словами, культура всегда предполагает некие рациональные процедуры. Хаос не может быть парадигмой культуры. Отказ от рациональности означает отказ от культуры. Но вне культуры человек невозможен.

Аргумент от рисков и кризисов. Современная цивилизация порождает кризисы и риски (недаром её называют иногда «цивилизацией рисков»). Это и экологический кризис, и кризис во взаимоотношениях разных культур, и многочисленные техногенные риски. От того, удастся ли человечеству выйти из этих кризисов и справиться с растущими рисками, зависит его будущее. Между тем, решение этой проблемы возможно только на пути нового рационального понимания отношений человека и природы, отношений между человеком и созданной им техносферой, отношений различных культур между собой. Возможность рисков должна предвидеться, должны быть выработаны средства их контроля. Это можно сделать лишь рациональным образом.

И вообще сегодня широко принятым является мнение о том, что современная цивилизация во всё большей мере превращается в «цивилизацию знаний», в которой производство, распространение и использование знаний определяющим образом влияет на технические, экономические, социальные и культурные процессы. Особую роль при этом играет научное знание. Знание, тем более научное, предполагает рациональную обоснованность. В цивилизации знания особую роль играет техно-наука, отличающаяся тесной взаимосвязью фундаментального знания о природе, человеке и обществе и технологических рекомендаций по использованию этого знания для трансформации реальных процессов. При этом такие продукты современной технонауки, как нано-, био, информационные и когнитивные технологии начинают использоваться для радикального изменения окружающего человека мира и самого человека. Рациональность не только не сдаёт своих позиций, а наоборот приобретает тенденцию стать доминирующей силой человеческой жизнедеятельности и способность изменить самого человека. Сегодня популярными становятся научно-технократические утопии о создании пост-человека, которые являются не только утопиями, но задают программы конкретных научных и технологических разработок, которые сегодня интенсивно осуществляются.

Это второй вызов пониманию рациональности. Из условия человеческой жизни рациональность при таком понимании становится сверх-рациональностью, оттесняющей остальные ценности и способной трансформировать человека в существо иного рода.

В рамках такого понимания рациональности существует два подхода.

Первый из них связан с идей симбиоза человека с интеллектуальными вычислительными устройствами. Рациональное мышление человека отличается от вычислительной деятельности компьютера. Но компьютер может рационально решать множество задач, которые непосильны человеку вследствие его психофизиологических ограничений. Согласно этой точке зрения в «электронном обществе» искусственные интеллектуальные устройства не только играют всё более важную роль, но во многих случаях могут диктовать человеку линию поведения. Свобода человеческих действий, основанная на свободе рациональных решений, будет подвергаться всё большим ограничениям. И человек будет охотно идти на это, считают сторонники этой точки зрения, так как общество становится всё более сложным и порождает всё большее количество рисков, вследствие чего многие люди согласятся на внешний контроль за их поведением ради собственной безопасности. В таком сверх-рациональном обществе границы между моим и чужим, между приватным и публичным пространством будет всё более размываться. Преодоление ограничений человеческой рациональности ищется на пути соединения человека с искусственными вычислительными устройствами, которые становятся его «неорганическим телом», на пути создания «электронного человека».

Второй подход связан с развитием генных и нанотехнологий, с идеей модификации человеческой телесности. В определённой степени эта модификация возможна уже сегодня. Очевидно, что в будущем она получит ещё большее развитие. Сторонники этих подходов считают, что на основе научного знания человек получает сегодня возможность взять на себя ту работу, которую до сих пор бессознательно и стихийно делала природа, а именно: рационально управлять процессом биологической эволюции и создавать такие формообразования, которые до сих пор могла создавать только природа и даже такие, которые сама природа не может породить. Граница между естественным и искусственным с этой точки зрения в принципе преодолима.

Возможности, предоставляемые генной инженерией и нанотехнологией, связываются рядом теоретиков с идеей выхода за пределы человеческих ограничений и создания «пост-человека», который будет в ряде отношений совершеннее человека: более здоровым, более сильным, более ловким, будет жить гораздо дольше (некоторые говорят даже о бесконечном продлении жизни).

Сторонники подобных идей считают, что «пост-человек» будет также и гораздо более рациональным существом, чем существующий сегодня человек. Во-первых, с помощью вмешательства в работу мозга и сенсорных систем можно будет серьёзно увеличить объём принимаемой им информации и быстродействие процессов её переработки. Но не это главное в модификации человеческой рациональности, так как человек в любом случае никогда не сравнится с искусственным вычислительным устройством - поэтому без симбиоза человека и вычислительной машины всё равно не обойтись. На человеческую рациональность можно и должно с этой точки зрения воздействовать также иным образом. Речь идёт прежде всего о рациональности практических действий.

Дело в том, что последняя определяется, во-первых, рациональным формулированием и выбором целей из имеющегося у человека множества предпочтений, и, во-вторых, рациональным выбором средств, построением планов наиболее эффективного осуществления выбранных целей. И предпочтения, и цели, и средства существуют в рамках определённых ценностей. Это могут быть индивидуально принимаемые ценности, но среди них обязательно есть ценности над-индивидуальные, принимаемые в определённой культуре, сообществе, социальной группе. Существование этих ценностей - продукт стихийной исторической эволюции разных культур. С точки зрения рационального научного понимания человеческой природы, считают сторонники данного подхода, многие из этих ценностей являются анахронизмом, мешающим превращению человека в рационального пост-человека. С этих позиций есть набор коренных потребностей, вытекающих из человеческой природы. Это потребности в физическом выживании, в здоровье, в долголетии, в способности мыслить и общаться. Эти потребности, общие для всех людей, и должны определять ценностную систему. В будущем рациональном «пост-человеческом» обществе должны остаться только ценности, соответствующие этим базовым потребностям. Остальные ценности должны отмереть как лишние и даже вредные. Такие ценимые нами ценности, как свобода, диалог с другими, любовь, сострадание, самопожертвование и другие, исключительно важные для нас сегодня, вряд ли будут необходимы в этом будущем обществе.

Я рассказал о двух современных вызовах пониманию рациональности и её культурного смысла. Первый вызов подвергает сомнению принципиальную важность рациональности в человеческой жизнедеятельности. Второй выглядит как противоположный первому, так как ратует за сверхрациональность, вытесняющую или отменяющую остальные человеческие ценности. Но у обоих вызовов есть и нечто общее: оба они разъединяют рациональность и свободу. Первый предлагает сузить область рациональности во имя свободы, второй область свободы во имя рациональности.

Для того, чтобы лучше оценить оба эти подхода и показать их несостоятельность, я сформулирую два возможных понимания рациональности.

Два понимания рациональности

Рациональность может быть понята в двух смыслах .

Первое понимание таково. Рациональность - это деятельность в рамках принятой системы когнитивных и ценностных предпосылок. Эта деятельность регулируется определёнными нормами и правилами, которые тоже считаются принятыми и потому не пересматриваются. Рациональной в этом смысле является деятельность по формулированию суждений о фактах, по постановке гипотез, по планированию и осуществлению экспериментов. Рациональна деятельность по развитию теории, по экспликации её исходных утверждений, по решению задач, возникающих в рамках принятой теории. Рациональна практическая деятельность по осознанию предпочтений и выбору между ними на основе определенных стандартов, по формулированию целей, по выбору наиболее эффективных средств их осуществления. Такое понимание рациональности широко принято и соответствует тому, что имеет место в культуре. Оно оказывается весьма эффективным.

Но у него есть один важный недостаток. Это понимание и использование рациональности исходит из неких предпосылок - когнитивных и ценностных, которые принимаются как данные и не подвергаются критической рефлексии. Так понятая рациональность при её использовании может дать определённый эффект. Но он будет ограниченным. В более широкой перспективе он может быть разрушительным. Так неспособность выйти за рамки определённой теории может блокировать интеллектуальный прогресс и превратить работу по её рациональному совершенствованию в разновидность схоластики. Рациональное осуществление действия на основе осознания имеющихся у индивида предпочтений может столкнуться с действиями других индивидов, исходящих из других предпочтений, и в итоге оказаться неэффективным.

Подобное понимание рациональности может быть и более опасным. Это происходит тогда, когда некоторое представление или некая теория считаются совершенно бесспорными, и к тому же основаниями для практических действий по трансформированию мира. Именно таковы современные идеи о модификации человека и создании «пост-человеческого» общества. Но подобного рода попытки имели место и в прошлом. Приведу два примера.

Первый - это предложенное в 70-ых гг. прошлого столетия классиком бихевиористской психологии Б.Скиннером понимание рационального общества. Так же, как рациональное обучение предполагает его программирование (Скиннер внёс большой вклад в разработку теории программируемого обучения), идеальное общество по Скиннеру должно программировать поведение человека, делая его разумным, т.е. целесообразным с точки зрения интересов социального целого. Дело не в моральных качествах человека и не в его свободном выборе (они не нужны в идеальном обществе), а в программировании рационального поведения индивида. Рациональное общество и рациональный индивид существуют по Скиннеру "по ту сторону свободы и достоинства".

К счастью, никто не собирался реализовать идеи Скиннера на практике. А вот другой проект рационального общества пытались осуществить в жизни. При этом с катастрофическим последствиями. Я имею в виду идеи К.Маркса о рационализации общественных отношений.

К.Маркс был гуманистом. Его понимание гуманизма продолжало то представление, которое было развито в европейской культуре в Новое Время: человек делается свободным в той мере, в какой он может контролировать природное и социальное окружение и использовать внешние ему процессы для нужд своего развития. Но это предполагает рациональное постижение этих процессов и возможность предсказывать их результаты. Гуманизация общества и самого человека совпадает по Марксу с рационализацией социальных отношений (они должны стать "прозрачными", по его мнению). Эта рационализация по Марксу возможна на основе построения такой системы отношений, которые разумно планируются в интересах всего общества. Каждый индивид ведёт себя разумно в той мере, в какой он соотносит свои индивидуальные цели с рационально понятым социальным благом. Сам Маркс был врагом бюрократизма и авторитаризма. Но на практике его представление о рациональности социальных отношений не могло не породить тоталитарную систему. Ибо рациональная калькуляция социальных процессов сверху предполагает создание огромного бюрократического аппарата, который безжалостно подавляет всё то, что уклоняется от так понимаемой рациональности.

Конечно, понимание рациональности как деятельности в системе не оспариваемых и не критикуемых предпосылок не обязательно должно сопровождаться столь драматическими последствиями. Но оно в любом случае является уязвимым, если не дополняется иным пониманием рациональности.

Другое понимание состоит в том, что рациональность предполагает также и рефлективное осознание и пересмотр самих когнитивных и ценностных предпосылок. Для этого нужно выйти за пределы этих предпосылок. А это становится возможным в условиях критического диалога с носителями иных когнитивных и ценностных представлен6ий. В случае познания это дискуссии между разными теориями и исследовательскими программами. В случае практических действий - это коммуникация и критическое обсуждение имеющихся предпочтений у отдельных индивидов, социальных групп, разных культур. В результате этих дискуссий имеющиеся предпосылки развиваются и пересматриваются: как представления о мире и способах познания, так и индивидуальные предпочтения, отдельные ценностные представления. Сегодня в ситуации глобализации и интенсивного взаимодействия разных культур роль критической рефлексии и рационального диалога оказывается исключительной.

Но критический диалог в качестве условия своей возможности предполагает свободу и равенство его участников и доверие друг к другу. Рациональное обсуждение может быть только на основе свободного и сознательного выдвижения аргументов, ответа на аргументы, выдвинутые другими и доверия к искренности собеседника. Таким образом, рациональность, понятая как рефлексивная и критическая деятельность возможна только в определенной ценностной системе, по крайней мере, в системе, включающей свободу, взаимное признание, взаимное доверие. Рациональность не сводится к свободе, а свобода к рациональности. Но они взаимно предполагают друг друга. Вообще рациональность как важнейшая ценность культуры предполагает наличие определённых моральных обязательств, т.е. и сострадание, и самоотверженность, и любовь. Совокупность этих качеств и делает человека человеком.

Нужно сказать, что философия, начиная с античности, выступала как критическая рациональная рефлексия в отношении существующей культуры и играла важнейшую роль в пересмотре принятых представлений, в отвержении существующих предрассудков, в придании импульса культурному развитию. Сегодня эта роль философии ещё более важна. При этом если раньше философия в основном ориентировалась на интеллектуальную элиту, то сегодня она может обращаться к гораздо более широкой публике. В условиях возникающего «общества знания» и интенсивного взаимодействия разных культур рефлексивное и критическое рациональное мышление всё в большей мере становится условием повседневной жизни.

Особенно важно сегодня развитие способностей к критическому и рефлективному рациональному мышлению в системе образования. Многие теоретики и практики образования в ряде стран (в частности, в США и России) считают, что лучше всего это можно сделать с помощью преподавания философии в школе течении ряда лет, ибо именно философия в большей степени, чем какая-либо научная дисциплина, раскрепощает мышление, позволяет поставить под вопрос то, что обычно считается само собой разумеющимся. При этом речь идёт не о преподавании философских концепций и изучении философских произведений, а о приобщении к философскому мышлению. Ученики с помощью специально написанных текстов вовлекаются в обсуждение проблем, не имеющих общепринятых решений. Между учениками возникает спор, нечто вроде сократического диалога, в ходе которого его участники ставят друг другу вопросы, отвечают на них, выдвигают аргументы против даваемых ответов, формулируют контраргументы, ставят новые вопросы и т.д. В ходе такого диалога его участники приобретают умение не только рассуждать, приводить аргументы, но и находить аналогии, учитывать контекст, выдвигать гипотезы, предлагать нетривиальные решения. У них формируется критическое рациональное мышление. Они учатся умению задавать такие вопросы, которые предполагают нетривиальные ответы. Вопросы участников диалога друг другу позволяют выявить такие предпосылки в рассуждении собеседника, которые неясны ему самому. Важную роль в организации диалога играет учитель. Он ставит такие вопросы перед учениками, которые не предполагают однозначного ответа, но стимулируют дискуссию и направляют её.

***

Итак, рациональность была и остаётся одной из важнейших культурных ценностей, тем, что делает человека человеком. Свобода, взаимное признание, моральные ценности невозможны без рациональности, а рациональность без них. Сегодня понимание и практика рациональности сталкиваются с новыми вызовами. Существует опасность как отказа от рациональности в качестве одной из высших культурных ценностей, так и понимания её в качестве подавляющей другие ценности и самого человека. Между тем, без рациональной рефлексии, без критического обсуждения принятых когнитивных и ценностных представлений и практических предпочтений культура и человек не имеют будущего.

Развиваемые мною идеи о двух пониманиях рациональности коррегируют с размышлениями известного российского философа В.С. Швырёва о закрытой и открытой рациональности.

Философия как рационально-теоретическое осмысление мира

В отличие от мифологии и религии, которые строят общую картину мира, опираясь на фантастические представления о мире и веру, на уровне эмоционально-чувственной ступени познания "философия строит общую картину мира на базе рационального познания, она пытается понять мир, исходя из него самого, из законов этого мира, используя логические и гносœеологические обоснования своих положений".

Ранняя философия еще не отрицает сверхприродное, но уже выводит его из природного, как нечто вторичное. Так, древнегреческий философ Анаксимен (VI в. до н. э.), утверждая, что всœе вещи возникли из воздуха, богов не отрицал, однако был убежден, что воздух создан не богами, боги сами возникли из воздуха.

Процесс возникновения философии в общей форме представляется как разрешение противоречия между мифологическим мировоззрением и новым мышлением, обыденными методами познания и достижениями наук. Мировоззрение стало перестраиваться по законам рассудка и в соответствии с методами рационального постижения мира. Философия унаследовала от мифологии ее мировоззренческий характер, мировоззренческую схему, а значит, совокупность вопросов о происхождении мира в целом, о его строении, о положении человека в мире. Философия становилась рационально-теоретическим ядром мировоззрения. Древнегреческий философ Гераклит (кон. VI - нач. V в. до н. э.) говорил, что разум управляет всœем при помощи всœего. Осуществляется поиск единого во многом. Философия судит о единой для всœех явлений мира основе, ищет в ней условия единства и целостности мира. Этот поиск позволяет ответить на вопрос: совпадает ли философия с мировоззрением? Нет, не совпадает. Философия - не первая и не единственная форма духовного освоения действительности по следующим причинам:

‣‣‣ зарождение мировоззренческого сознания предшествует становлению философии;

‣‣‣ функции мировоззрения до возникновения философии выполняли мифология, религия, а также зачатки научного знания и обыденное знание;

‣‣‣ мировоззрение предшествует философии не только в историческом процессе развития человечества, но и с точки зрения формирования индивидуального, личностного сознания. Ребенок, не имеющий представления о философии, тем не менее, обладает определœенным воззрением на мир, ставит мировоззренческие вопросы перед взрослыми и отвечает по-своему на них. Ибо дух отдельного человека склонен идти в своем развитии тем же путем, каким шло развитие человеческого рода. Этот путь начинается с размышления о внешнем мире и заканчивается размышлением о себе .

Вопрос

Философия как рационально-теоретическое осмысление мира - понятие и виды. Классификация и особенности категории "Философия как рационально-теоретическое осмысление мира" 2017, 2018.

Философия как рационально-теоретическое
осмысление мира

Возникновение сциентизма в философии, как рационально-теоретического осмысления мира, можно проследить на примере распадения кантовской философии и возникновения различных школ неокантианства. Так, в марбургской школе, наиболее крупными представителями которой выступают Г. Коген (1842-1918), П. Наторп (1854-1924), Е. Кассирер (1874-1945), получают дальнейшее развитие антипсихологические установки кантовской философии. Философия трактуется здесь как рационально-теоретическая форма мышления, способная выступать в качестве науки и отвечать соответствующим критериям. Наука для ее представителей - высшая форма человеческой культуры, она олицетворяет разум как таковой, точнее, разум находит в науке свое истинное прибежище. Разумность, рациональность отождествляется с научностью, разум абсолютизируется, мышление объявляется единственным критерием определения объекта (Коген). В результате логика развертывания научной мысли переносится на логику развития действительности, а построение точной науки делается образцом для построения философии.
Сходную позицию в этом вопросе занимает и позитивизм. По мнению О. Конта, философия, если она хочет быть научным познанием, должна отказаться "от исследования происхождения и назначения существующего мира и познания внутренних причин явлений и стремиться, правильно комбинируя рассуждения и наблюдения, к познанию действительных законов явлений... Объяснение явлений есть отныне только установление связей между различными явлениями и несколькими общими фактами, число которых уменьшается по мере прогресса науки".
На первый план в концепциях неопозитивизма выходит проблема выработки эффективных методов различения научного и ненаучного знания, а значит (поскольку важнейшим элементом науки выступает теория, язык), различения научных и ненаучных высказываний.
Уже Л. Витгенштейн задает такую модель понимания науки, которая основана на "отождествлении структуры классической экстенсиональной логики со структурой всего научного знания и определенного гносеологического истолкования элементов этой структуры". В результате в качестве эталона науки выступает формальная логика. При этом утверждается, что эмпирическое знание дано человеку в чувственном восприятии и познание здесь возможно с абсолютной достоверностью. Теоретическое же знание в свою очередь сводится к эмпирическому. Таким образом, функции науки можно свести к описанию явлений, а роль философии - к анализу языка научной теории. "Цель философии - логическое прояснение мыслей. Результат философии - не некоторое количество "философских представлений", но прояснение предложений".
По мнению Л. Витгенштейна, любое высказывание, имеющее смысл, должно быть сводимым к атомарным предложениям, которые в свою очередь являются лишь описаниями. Понятно, что философские (метафизические) высказывания свести к атомарным и эмпирически проверяемым предложениям нельзя, поэтому они, по мнению философа, должны быть отнесены к разряду псевдовысказываний, которые, с позиции научного анализа, лишены всякого значения, а значит, бессмысленны. Позже К. Поппер подчеркнет, что данный метод Л. Витгенштейна сводится к верификации предложений с помощью предложений наблюдения, что "приводит к уничтожению не только метафизики, но также самого естествознания, ибо законы природы столь же несводимы к высказываниям наблюдения, как и рассуждения метафизиков". Таким образом, философия не имеет перед собой научной цели в виде стремления к истине, а следовательно, она не может считаться наукой, хотя и может способствовать прояснению истины.
Дальнейшее сужение сферы применения философии реализуется в принципе верификации. Предложение считается, научным, если оно верифицируемо, т.е. если его следствия не противоречат базисному знанию, которое представляет собой совокупность протокольных предложений, достоверных описаний опытных данных. "Но что тогда вообще остается для философии... То, что остается, - это не предложения, не теория, не система, а только метод, а именно: метод логического анализа... он служит здесь для устранения не имеющих значения слов, бессмысленных псевдопредложений". Р. Карнап, осознавая узость такого критерия, отмечает, что такой критерий позволяет сделать вывод относительно эмпирического значения тех или иных предложений, но это вовсе не означает, что предложения, не имеющие этого значения, не имеют какого-то иного смысла.
С помощью принципа верификации неопозитивизм пытается построить истинную модель науки. Однако уже с самого начала такая модель оказывается очень узкой, так как заставляет отказаться от общих предложений науки, законов, достоверность которых нельзя обосновать с помощью верификации. Полное ее проведение возможно лишь в искусственном языке. Кроме того, несмотря на то что неопозитивизм всегда выступает от имени науки как таковой, его методологическая программа значительно отличалась от реальной науки. "Методологические конструкции логических эмпиристов никогда не рассматривались как отображение реальных научных теорий и познавательных процедур. В них скорее видели идеал, к которому должна стремиться наука".
Р. Карнап, исследуя языковые структуры науки, пришел к выводу, что в них одновременно присутствуют два типа высказываний. Это, во-первых, высказывания, составляющие каркас научной системы, т.е. ее теоретическая часть; такие высказывания носят осмысленный характер. И во-вторых, общие высказывания, составляющие неосмысленный блок знания, т.е. философские высказывания. Одновременно в языке науки присутствуют термины, которые несводимы к терминам наблюдения. В результате неопозитивизм сам стал отказываться от жесткого проведения принципа верификации, "ослаблять" его. В частности, было предложено считать предложение верифицируемым, если существует логическая возможность его проверки. Затем вводится принцип физической возможности верификации. "Но в этом случае мы вынуждены признать бессмысленными все предложения, говорящие о непредставимых вещах - о четырехмерном пространстве, об ангстремах, парсеках и т.п.". Получается, что из науки следует выбросить все высказывания, связанные с описанием идеализированных объектов, на которых основаны научные теории.
Таким образом, оказалось, что выдвигаемые критерии научности слишком узки даже для описания самой науки, так как таковое описание невозможно осуществить без решения общих познавательных, философских вопросов (проблема истины и ее критериев, соотношение разных типов истинности и т.д.). "Осознание того, что представляет собой научное знание, каков тип того отношения человека к действительности, субъекта к объекту, на котором основывается наука как форма сознания, - эти кардинальные вопросы самосознания науки являются предметом философского анализа, и только философия способна их ставить и решать". В рамках неопозитивистской программы "развести" науку и философию как принципиально противоположные формы знания оказалось невозможным, так же как и объяснить специфику философского знания, исходя из узкой модели науки.
Внутри неопозитивизма возникает идея своеобразной "реабилитации" метафизики, которую пытается осуществить К. Поппер, с именем которого связывают постпозитивистское направление в современной философии. Поппер подвергает критике неопозитивистский принцип верификации с общих философских позиций, ставя вопрос о природе рациональности в целом и механизмах развития научного знания. С точки зрения Поппера, принцип верификации в качестве критерия для определения научности или ненаучности теории не выдерживает никакой критики и представляет собой искусственное построение, не имеющее отношения к проблеме установления истины. Фактически философ ставит проблему соотношения абсолютной и относительной истин. Действительно, человек лишь объявляет истинным некоторое полученное им знание на основании им же выдуманных критериев. Однако "ни непротиворечивость, ни подтверждаемость эмпирическими данными не могут служить критерием истины. Любую фантазию можно представить в непротиворечивом виде, а ложные верования часто находят подтверждение". Таким образом, истина не столько выявляется человеком раз и навсегда (согласно каким-то критериям), сколько представляет собой некоторую цель, которая оправдывает само научное познание. Ученый стремится к истине, он должен быть уверен в ее достижении. Для этого конструируются различного рода критерии истинности, которые заведомо носят либо предметный, либо, напротив, самый общий характер. Принцип верификации и является одним из искусственно сконструированных критериев. Выполнить его несложно, так как наука вращается в выдуманном логическими позитивистами методологическом кругу и мир оказывается "наполнен верификациями".
По мнению Поппера, философия и наука представляют собой совершенно различные образования и в качестве критерия их различения должен выступать не принцип верификации, а принцип фальсифицируемости научных теорий. "Полная обоснованность и достоверность в науке недостижимы, а возможность частичного подтверждения не может отличить науку от ненауки". Философ же осознает недостижимость истины, а значит, и условность критериев ее подтверждения. Поэтому, с этой философской позиции, путь к истине в науке есть постоянное отбрасывание ложных знаний (включая и положения науки, ставшие неистинными). Теория считается научной, если класс ее потенциальных фальсификаторов не пуст, например теория относительности А. Эйнштейна. Чем больше класс потенциальных фальсификаторов, тем в большей степени теория фальсифицируема, т.е. тем в большей степени она несет истинную информацию о мире. И напротив, тем в меньшей степени она говорит о реальности. В качестве примера последнего Поппер приводит философскую концепцию марксизма. Изначально эта концепция обладала признаками научности, так как ряд ее высказываний подвергался хотя бы возможности опровержения. Однако при обнаружении противоречащих фактов ее попытались "спасти" (тем самым нарушая принцип фальсифицируемости) путем объяснения противоречащих теории фактов в рамках новой более широкой концепции (марксизм-ленинизм).
Если последовательно проводить аргументацию К. Поппера, то данная методологическая установка, как и критикуемая им программа логических эмпиристов, противоречила истории и самой логике развития науки, в которой ученые как раз во многих случаях пытаются "спасти" теорию, когда она приходит в столкновение с новыми фактами. В качестве одного из методов такого "спасения" как раз и выступает ее предметное расширение или изменение системы ее гносеологических предпосылок. Как отмечает Т. Кун, ученый никогда не рассматривает аномалии как контрпримеры. Они "могут в лучшем случае помочь возникновению кризиса или, более точно, усилить кризис, который давно уже наметился... Ученые "будут изобретать бесчисленные интерпретации и модификации их теорий... для того чтобы элиминировать явное противоречие".
Наконец, философия, по Попперу, конечно, не может быть наукой, так как ее высказывания неопровержимы; но это вовсе не означает (как утверждают логицисты), что ее высказывания бессмысленны. Принцип фальсифицируемости лишь проводит "демаркацию" между философией и науками и вовсе не отбрасывает саму систему философских знаний как ненужную и бессмысленную. Более того, экзистенциальные высказывания, которыми оперирует философия и которые сами по себе, конечно, не фальсифицируемы, могут быть тем не менее фальсифицированы вместе с теорией, составной частью которой они являются. И тогда "экзистенциальное высказывание может увеличивать эмпирическое содержание всего контекста: оно может обогатить теорию, к которой принадлежит, и увеличить степень ее фальсифицируемости, или проверяемости. В этом случае теоретическая система, включающая данное экзистенциальное высказывание, должна рассматриваться как научная, а не метафизическая".
Таким образом, философия, и в этом одно из ее значений, стимулирует научный прогресс, несмотря на то что представляет собой умозрительную систему. Метафизические идеи указывают направления и тенденции развития науки. "От Фалеса до Эйнштейна, от античного атомизма до декартовских рассуждений о природе материи, от мыслей Гильберта и Ньютона, Лейбница и Бошковича по поводу природы сил до рассуждений Фарадея и Эйнштейна относительно полей сил - во всех этих случаях направление движения указывали метафизические идеи". Необходимость философии связана также и с психологическими причинами. Ученый должен верить в свою творческую деятельность и в возможность постижения истины. Следовательно, он должен верить в те умозрительные построения, с которых начинается построение научной теории и которые могут быть "весьма неопределенными" и "неоправданными с точки зрения науки", носить "метафизический характер". Философия не имеет, конечно, специфического метода исследования, но она основана на общем методе, который Поппер обозначает как "метод рациональной дискуссии". И именно для философии он приобретает особое значение, ибо она может участвовать в любых дискуссиях, тогда как ученый ограничен рамками своего предмета.
Таким образом, "реабилитация метафизики" К. Поппером, безусловно, имела место, но не в решении проблемы сущности философии, которая трактуется им в типично сциентистском духе. Предмет философии им резко ограничивается, в данном случае сводится к выполнению ею критической функции. Самое большее, на что способна философия, - это быть умозрительной предпосылкой формирования научных идей. Поэтому, как отмечает М. Вартофский, "Поппер, в сущности, лишь модифицирует позитивизм, расширяя его представления о том, что считать осмысленным... хотя Поппер и признает эвристическую и методологическую ценность метафизической традиции, он не может понять, почему она имеет эту ценность". Основное его достижение в этой области - это более широкое обоснование рациональности, позволяющее и философию рассматривать как вид рациональной деятельности и не сводить последнюю только к эмпирическим критериям. По замечанию П. Раймонда, "Поппер воскрешает идеализм... превращая логический эмпиризм в философский эмпиризм, и теряется в понимании отношений, выраженных теориями".
Важнейшая заслуга К. Поппера заключается в своеобразном "расшатывании" логического эмпиризма, показе зыбкости тех критериев научности, которые предлагаются его представителями, что привело к более широкому контексту исследования как самой науки, так и ее связи с философией. В рамках аналитической традиции вновь начинает обсуждаться проблема общей рациональности, научной рациональности и ее соотношения с другими способами и формами духовного освоения бытия.
Поскольку, по Попперу, как мы отмечали выше, истина представляет собой некоторую цель, к которой мы приближаемся путем отбрасывания ложных знаний, то в основе научной рациональности должна лежать критика как метод, позволяющий избавиться от неистинного знания. Это не дает нам представления об истине как таковой, но расчищает путь к ней. В этом "расчищении" и состоит смысл научной рациональности, которая не гарантирует достижения истины, но обеспечивает вечность процесса познания. "Последовательный критицизм должен обойтись без характерных для классического мышления гарантий или, вернее, без действующих в нем иллюзий возможных гарантий".
Так, в западной методологии возникает течение критического рационализма, который основан на критике классической модели научной рациональности как попытки выработки некой "чистой" модели, верной для всех и во все времена. Рациональность, утверждают представители данного направления, определяется всем социокультурным контекстом, поэтому вместо абсолютного обоснования знаний необходимо предложить систему альтернативных решений, локальных моделей объяснения. Рациональное объяснение того или иного явления в таком случае есть акт свободного выбора. Но при этом следует осознавать, что такая тотальная познавательная установка должна сопровождаться и тотальной критикой тех ошибок и заблуждений, которые сопровождают научное познание.
Представители критического рационализма считают, что можно создать некую общую модель научного рационализма и с ее помощью осуществить демаркацию научного и ненаучного знания, объяснить историю науки и те проблемные ситуации, которые в ней возникают. Такая модель должна представлять собой не некое завершенное образование, а открытую систему, своеобразную поисковую программу. Научная рациональность, таким образом, должна выступать не как характеристика научных результатов "задним числом", а как некое направляющее начало научной деятельности. Таким обр
и т.д.................