Одни из самых атмосферных и пронзительных немецких мемуаров о разгроме 6-й армии, что пока попадались. Из неопубликованной рукописи Фридриха Вильгельма Клемма. В начале 2000-х автор разрешил напечатать нижеприведённый отрывок. На русском публикуется впервые. Родился 4 февраля 1914 года. До марта 1942 года был командиром III батальона 267-го пехотного полка 94-й пехотной дивизии. Был рекомендован к зачислению на курсы генерального штаба, стал адъютантом офицера Ia [оперативное управление] 94-й пехотной дивизии.
После роспуска дивизии был в чине капитана при артиллерийской группе под Сталинградом. Во время одной из атак 17 января 1943 года был тяжело ранен, закопался в землянке и провёл неделю в таком состоянии и без еды при температуре -25. Ледяной степной ветер задувал над окрестностями Сталинграда. Он бросал сухой снег в пустые лица уже не похожих на человеческие фигур. Было утро 23 января 1943 года. Великая немецкая армия билась в агонии. Для масс слонявшихся, осунувшихся и ослабевших солдат больше не было спасения. Несколькими часами ранее я был одним из этой безнадёжной толпы, приговорённый к поражению. Затем армейский квартирмейстер [подполковник Вернер фон Куновски] нашёл меня в заброшенном блиндаже, я был в бреду из-за ранения, растряс меня и донёс до штаба 6-й армии.
Там я получил разрешение на вылет и приказ добраться до последнего вспомогательного аэродрома в юго-западном углу Сталинграда. 4 часа я пробирался к своей цели на двух руках и одной здоровой ноге через снег по колено. Рана в верхней части правого бедра с каждым движением причиняла мне сильную боль. Вперёд, вперёд, говорили мне мои последние резервы воли, но моё измождённое тело больше не могло двигаться. Месяцы, проведённые на кусочке хлеба в день: в несколько последних дней снабжение вообще прекратилось. Добавить сюда и моральный гнёт от этого первого ужасного поражения наших войск.
Я лежал, полностью погребённый под маленьким сугробом, и вытирал снег с лица рукавом своей рваной шинели. Был ли смысл в этих усилиях? Русские разделались бы с раненым с помощью приклада. Для их заводов и шахт им нужны были только здоровые пленные. Этим утром начальник штаба армии [генерал Артур Шмидт] отговорил меня от мрачных планов. «Просто попробуй добраться до аэродрома», - сказал он, пока подписывал моё разрешение на вылет, - «Серьёзно раненых всё ещё вывозят. У тебя всегда много времени, чтобы успеть умереть!». И вот, я полз. Возможно, всё ещё был шанс на спасение из этого гигантского отрезка земли, превращённого человеком и природой в ведьминский котёл.
Но сколь бесконечен был этот путь для человека, который волочился по нему словно змея? Что это за чёрная толчея там на горизонте? Неужели это аэродром или лишь мираж, созданный перевозбуждённым, лихорадочным сознанием? Я взял себя в руки, протянул ещё три или четыре метра и затем остановился, чтобы передохнуть. Только не ложиться! Или со мной случится то же, что с теми, мимо кого я только что прополз. Они тоже хотели всего лишь немного передохнуть во время своего безнадёжного марша в Сталинград. Но изнурённость была выше их сил, а жестокий холод сделал так, что они никогда не проснулись. Можно было им почти позавидовать. Они больше не испытывали ни боли, ни беспокойств.Спустя примерно час я достиг аэродрома. Раненые сидели и стояли близко друг к другу. Задыхаясь, я пробрался к центру поля. Я забросил себя на кучу снега. Метель утихла.
Я посмотрел вдоль дороги за взлёткой: она вела назад в Сталинград. Отдельные фигурки с огромным усилием тянули себя к окраинам. Там, в зияющих руинах этого так называемого города они надеялись найти укрытие от мороза и ветра. Казалось, массы солдат пошли по этой дороге, но сотням это не удалось. Их окоченелые трупы были как столбы на этой навевающей ужас дороге отступления. Русский мог бы занять эту территорию уже очень давно. Но он был строг и в день проходил лишь обозначенное расстояние. Зачем ему было торопиться? Никто больше не мог его победить. Словно гигантский пастух, он погонял этих побеждённых людей со всех сторон в направлении города. Немногие, кто ещё, быть может, летали вокруг в самолётах люфтваффе, не в счёт. Казалось, русский подарил их нам. Он знал, что все здесь серьёзно ранены. Около меня на плащ-палатке лежали двое. У одного была рана в животе, у второго не было обеих рук. Вчера вылетела одна машина, но с тех пор разыгралась снежная буря, и было невозможно приземлиться, рассказал мне человек без рук с отсутствующим взглядом. Приглушённые стоны слышались вокруг. Вновь и вновь санитар пересекал полосу, но в целом он тут ничем не мог помочь. Вымотанный, я потерял сознание на своей куче снега и впал в беспокойный сон. Вскоре мороз разбудил меня. Стуча зубами, я оглянулся вокруг.
Инспектор люфтваффе шёл через взлётную полосу. Я крикнул ему и спросил, есть ли шансы улететь. Он ответил, что 3 часа назад им передали по радио: три самолёта вылетели, они сбросят припасы, но приземлятся или нет - неясно. Я показал ему своё разрешение на вылет. Покачав головой, он сказал, что оно недействительно, нужна подпись начальника санитарной службы армии [генерал-лейтенанта Отто Ренольди]. «Иди и поговори с ним», - закончил он, - «тут всего 500 метров, вон там в овраге…». Всего 500 метров! И вновь - великое усилие. Каждое движение отдавалось болью. Одна мысль об этом ослабила меня, и я скатился в полусонное состояние. Внезапно я увидел свой дом, мою жену и дочь, а за ними лица павших товарищей. Затем ко мне подбежал русский, поднял винтовку и ударил. Охваченный болью, я проснулся. «Русским» был санитар, который пнул меня в раненую ногу. Их было трое, с носилками. У них, видимо, было задание убрать трупы со взлётной полосы. Он хотел проверить, жив ли я. Это неудивительно, т.к. моё сжавшееся, бескровное лицо, скорее, выглядело как у трупа, чем у живого человека.
Краткий сон придал мне немного сил. Я попросил санитаров описать мне путь к медицинскому блиндажу, с намерением добраться до него. Я протащил себя вперёд на последнем издыхании. Казалось, прошла вечность, прежде чем я сидел перед начальником санитарной службы. Я описал ему происшествие и получил его подпись. «Этот баран мог бы и не отправлять тебя сюда», - сказал он, пока подписывал, - «подписи штаба армии достаточно». Затем он послал меня в соседний блиндаж. Врач хотел сменить мою повязку, но я отказался. Чувство острого беспокойства звало меня покинуть тёплый блиндаж. После энергичного выползания из оврага, я вернулся на аэродром. Поискал глазами инспектора, увидел его недалеко от моего сугроба. Теперь мои бумаги были в порядке, сказал он.
Я решил быть умнее и не стал называть его бараном: может, это мне и спасло жизнь. Во время нашей беседы над полем раздался шум моторов нескольких самолётов, летевших по направлению к нам. Это были русские или наши спасители? Все взгляды устремились в небеса. Нам были видны лишь смутные движения в светлом покрове небес. Снизу зажгли сигнальные огни. И затем они спустились, словно гигантские хищные птицы. Это были немецкие He 111-е, снижавшиеся большими кругами. Сбросят ли они лишь контейнеры с провизией, приземлятся ли, чтобы забрать нескольких из этих несчастных, подстреленных людей? Кровь бурно неслась по артериям, и, несмотря на холод, было жарко. Я расстегнул воротник моей шинели, чтобы удобнее было смотреть. Все усилия и страдания последних дней, недель и месяцев были забыты. Вон там было спасение, последний шанс попасть домой! Внутри себя каждый думал о том же самом. Значит, нас не списали и не забыли, они хотели нам помочь. Как огорчительно было чувство, что тебя забыли! В секунду всё изменилось. Вначале все вздохнули с облегчением. Затем на большом аэрополе начался внезапный переполох, как в разрушенном муравейнике.
Кто мог бежать, бежал; куда - никто не знал. Им хотелось быть там, где приземлится самолёт. Я тоже попытался встать, но после первой попытки упал, охваченный болью. Вот я и остался на своём снежном холме и наблюдал за этим бессмысленным неистовством. Две машины коснулись земли и покатились, загруженные до предела и пружинистые, чтобы остановиться в 100 метрах от нас. Третья продолжала кружить. Словно разлившаяся река все устремились к двум приземлившимся машинам и облепили их тёмной, волнующейся толпой. Коробки и ящики выгружали из фюзеляжа самолёта. Всё делалось с предельной скоростью: в любую минуту русские могли занять эту последнюю взлётную полосу немцев. Никто не мог им помешать. Внезапно стало тихо. У ближайшего самолёта появился медик в чине офицера и прокричал невероятно чётким голосом: «Мы берём на борт только сидячих тяжелораненых, и лишь по одному офицеру и семь солдат в каждый самолёт!». На секунду установилось мёртвое молчание, а затем тысячи голосов с возмущением завыли подобно урагану.
Теперь - жизнь или смерть! Всем хотелось быть среди восьми везунчиков, попадавших в самолёт. Один толкал другого. Ругань тех, кого отталкивали назад, усиливалась: крики тех, кого затаптывали, раздавались по всей полосе. Офицер спокойно взирал на это безумие. Казалось, он привык к этому. Раздался выстрел, и я вновь услышал его голос. Он говорил, повернувшись спиной ко мне; я не понял, что он сказал. Но я видел, как сразу же часть толпы без слов отпрянула от машины, упав на колени там, где стояли. Другие офицеры-медики выбирали из толпы тех, кого погрузят. Совсем забыв себя, я сидел на своей куче снега. После стольких недель полусна, эта бьющаяся жизнь совсем меня покорила. Прежде чем мне стало ясно, что больше и речи не может идти о моём спасении, плотный поток воздуха почти сдул меня с места. В ужасе я обернулся и всего в нескольких шагах от меня увидел третий самолёт. Он подкатился сзади. Огромный пропеллер почти разрубил меня. Окаменев от страха, я сидел не шелохнувшись. Сотни человек бежали со всех сторон в моём направлении. Если и был шанс на спасение, то это был он!
Массы сталкивались, падали, одни топтали других. Что меня не постигла та же участь, было лишь благодаря навевающим ужас, всё ещё вращающимся пропеллерам. Но теперь полевые жандармы сдерживали натиск. Всё медленно успокаивалось. Упаковки и тару выкидывали из машины прямо на промёрзшую землю. Никто из голодавших солдат и не думал об этом бесценном провианте. Все напряжённо ждали погрузки. Офицер, командовавший ей, забрался на крыло. В наступившей тишине я услышал, почти над своей головой, судьбоносные слова: «Один офицер, семь солдат!». И всё. В момент, когда он развернулся, чтобы слезть с крыла, я узнал в нём своего инспектора, человека, который отправил меня в эту сумасбродную погоню за начальником санитарной службы, а он узнал меня. С приглашающим жестом он крикнул: «А, вот и ты! Иди сюда!». И, повернувшись ещё раз, он добавил деловым тоном: «И семь солдат!». Ошеломлённый, я, наверное, секунду просидел на своём снежном стуле, но лишь секунду - ибо затем я встал, ухватился за крыло и проворно добрался до грузового отсека. Я заметил как стоявшие вокруг меня безмолвно отодвигались, и толпа давала мне пройти. Моё тело разваливалось от боли. Меня внесли в самолёт. Шум вокруг меня превратился в радостный крик: я потерял сознание.
Должно быть, всего лишь на несколько коротких минут, потому что когда я очнулся, то услышал как инспектор считает: «Пять». Значит пятерых уже погрузили. «Шесть… Семь». Пауза. Кто-то крикнул «Сядьте плотнее!», и они вновь начали считать. Мы вдавили себя друг в друга. «Двенадцать», - слышал я, а потом, - «тринадцать…, четырнадцать…, пятнадцать». Всё. Стальные двери были закрыты рывком. Места было лишь для восьми, а они взяли на борт пятнадцать. Пятнадцать человек были спасены из ада Сталинграда. Тысячи остались позади. Сквозь стальные стены мы чувствовали сосредоточенные на нас взгляды тех отчаявшихся товарищей. Передавайте Родине привет от нас, наверное, были их последние мысли. Они ничего не говорили, они не махали, лишь развернулись и знали, что их жуткая судьба предрешена. Мы летели к спасению, они шли к годам смертоносного плена. Мощный рёв двигателей выдернул нас из наших предвзлётных мыслей. Неужели мы действительно спаслись? Ближайшие минуты покажут. Машина крутилась на негладкой земле.
Пропеллеры выдавали всё, что можно. Каждой клеткой своего тела мы дрожали вместе с ними. Затем внезапно шум резко прекратился. Похоже, мы поворачивали. Пилот повторил манёвр. Заднее стекло в кабине пилота открылось, и он крикнул в отсек: «Мы перегружены - кто-то должен выйти!». Наше счастливое горение как ветром сдуло. Теперь пред нами была лишь ледяная реальность. Выйти? Это что значит? Молодой пилот с надеждой уставился на меня. Я был старшим офицером, я должен был решать, кто выйдет. Нет, этого я сделать не мог. Кого из тех, что на борту, только что спасённых, мог я выбросить на бессмысленную гибель? Покачав головой, я посмотрел на пилота. Сухие слова сорвались с моих губ: «Никто не покидает самолёт». Я услышал облегчённые вздохи тех, что сидели рядом.
Я почувствовал, что все сейчас ощущали себя одинаково, хоть и не было проронено ни слова одобрения или несогласия. Пилот потел. Он выглядел так, как если бы хотел протестовать, но когда увидел все эти решительные лица, он повернулся назад к приборной панели. Его товарищи в кабине, наверное, сказали ему: «Попробуй ещё раз!». И он попробовал! Наверное, мало когда пятнадцать человек молились столь искренне своему Богу, как это делали мы в те решающие моменты. Моторы взревели ещё раз, запев свою грозную песню.
По снежным следам, оставленным двумя другими машинами, стройная махина тускло-серого цвета с силой покатилась по взлётной полосе. Внезапно я почувствовал неописуемое давление в животе - самолёт покидал землю. Он медленно набирал высоту, дважды кружил вокруг поля, и затем повернул на юго-запад. Что было под нами? Не серые ряды товарищей, что мы оставили позади? Нет, эти солдаты были в коричневой униформе. Русские брали аэродром. Ещё бы несколько минут, и мы бы не успели ускользнуть. Только в тот момент мы поняли всю суровость положения. Воистину, это было спасение из когтей смерти в последнюю минуту! Ещё лишь несколько секунд русских было видно, затем облако взяло нас под свой спасительный покров.
В качестве иллюстрации использован постер к немецкому фильму 1993 года «Сталинград».
По воспоминаниям русских и немецких солдат участников Сталинградской битвы написано множество книг и статей. Лучшие, малоизвестные факты я хочу предложить вашему вниманию.
Смертельное танго
Известно, что советская сторона во время боев применяла различные методы психологического давления на врага.
По передовой были расставлены громкоговорители из которых играли популярные немецкие песни того времени, в определенный момент песни прерывались сообщениями о победах Красной армии на участках Сталинградского фронта, дико раздражая немецких слушателей.
Самым же эффективным средством стал...
Монотонный стук метронома, который прерывался через 7 ударов комментарием на немецком языке: «Каждые 7 секунд на фронте погибает один немецкий солдат».
По завершению же серии из 10-20 «отчетов таймера» из громкоговорителей неслось танго.
Александр Невский
Военные действия сопровождали всевозможные знаки и знамения. Например, воевал отряд автоматчиков под командованием старшего лейтенанта Александра Невского. Пропагандисты запустили слух, что советский офицер прямой потомок князя, разбившего немцев на Чудском озере. Александр Невский даже был представлен к ордену Красного Знамени. А на немецкой стороне в сражении принимал правнук Бисмарка, который, как известно, предупреждал, никогда не воевать с Россией. Потомок германского канцлера, кстати, попал в плен.
Марс против урана
Ряд эзотериков утверждает, что на ряд стратегических решений советского командования в Сталинградской битве повлияли практикующие астрологи. Например, контрнаступление советских войск, операция «Уран», началось 19 ноября 1942 в 7.30 В этот момент так называемый асцендент (точка эклиптики, восходящая над горизонтом) располагался в планете Марс (римский бог войны), заходящей же точкой эклиптики была планета Уран. По мнению астрологов, именно эта планета управляла немецкой армией. Интересно, что параллельно советским командованием разрабатывалась еще одна крупная наступательная операция на Юго-Западном фронте —«Сатурн». В последний момент от нее отказались и провели операцию «Малый Сатурн». Интересно, в античной мифологии именно Сатурн (в греческой мифологии Кронос) оскопил Урана.
Докопаться до ада
Под Сталинградом располагалась большая система подземных коммуникаций. Подземные ходы активно использовали как советские войска, так и немцы. В тоннелях часто происходили бои местного значения. Интересно, что немецкие войска с начала своего проникновения в город стали строить систему собственных подземных сооружений. Работы продолжались практически до окончания Сталинградской битвы, и только в конце января 1943 года, когда немецкое командование поняло, что сражение проиграно, подземные галереи были взорваны. Для нас так и осталось загадкой, что строили немцы. Один из немецких солдат потом иронически записал в дневнике, что у него сложилось впечатление, что командование хотело добраться до ада и призвать на помощь демонов.
Армагеддон
В Сталинграде и Красная армия, и вермахт по неизвестным причинам поменяли методы ведения боевых действий. Красная армия с самого начала войны использовала тактику гибкой обороны с отходами в критических ситуациях. Командование вермахта, в свою очередь, избегала крупных, кровопролитных сражений, предпочитая обходить крупные укрепленные районы. В Сталинградской битве обе стороны забывают о своих принципах и пускаются в кровавую рубку. Начало было положено 23 августа 1942 года, когда немецкая авиация произвела массированную бомбардировку города. Погибло 40 000 человек. Это превосходит официальные цифры воздушного налета союзников на Дрезден в феврале 1945-го (25 000 жертв).
Норковые шубы
Многие немецкие солдаты вспоминали, что в Сталинграде у них часто складывалось впечатление, что они попали в какой-то параллельный мир, зону абсурда, где германские педантизм и точность сразу улетучивались. По воспоминаниям, немецкое командование часто отдавало бессмысленные и абсолютно глупые приказы: например, в уличных боях немецкие генералы могли положить несколько тысяч собственных бойцов за второстепенной важности участок.
Самых абсурдным моментом стал эпизод, когда немецкие «снабженцы» сбросили с воздуха запертым в «кровавом котле» бойцам вместо еды и обмундирования женские норковые шубы.
Возрождение Сталинграда
После окончания Сталинградской битвы, советское правительство обсуждало вопрос о нецелесообразности восстановления города, которое по подсчетам, обошлось бы дороже строительства нового города. Но Сталин настоял на восстановлении Сталинграда в буквальном смысле слова из пепла.
За все время на Мамаев курган сбросили столько снарядов, что после боев на нем два года, совсем не росла трава.
Воспоминания ветеранов вермахта
Виганд Вюстер
"В аду Сталинграда.Кровавый кошмар вермахта""
Издание- Москва: Яуза-пресс, 2010 год
(сокращённая редакция)
Вторая мировая война. Битва на Волге. 6-я армия вермахта. 1942 год.
Чем дальше наш поезд шел на восток, тем более спиной к нам поворачивалась весна. В Киеве было дождливо и прохладно. Мы встретили множество итальянских военных транспортов. Итальянцы, с перьями на шляпах, не производил и хорошего впечатления. Они замерзали. В Харькове кое-где даже лежал снег. Город был заброшенным и серым. Наши квартиры в колхозе были невзрачными. Бельгия и Франция вспоминались как потерянный рай.
Тем не менее в городе оставались развлечения, такие как солдатские кинотеатры и театр. Главные улицы, как и везде в России, были широкими, прямыми И внушительными - но довольно запущенными. Как ни странно, харьковские театральные постановки были совсем не плохи. Украинский ансамбль (или те, кто здесь остался) давали «Лебединое озеро» и «Цыганского барона». Оркестр появился в шерстяных пальто с меховой оторочкой, с шапками, сдвинутыми на затылок или надвинутыми на нос. Только дирижер, видимый из зала, был одет в поношенный фрак. Время не пощадило и костюмы, и декорации. Но, используя множество импровизаций, постановка прошла весьма неплохо. Люди старались и были талантливы. В Советском Союзе культуре придавался смысл и значение.
Наша дивизия еще не полностью прибыла в Харьков, когда русские прорвали немецкие позиции севернее города. Пехотному полку, нашему тяжелому батальону и легкому артиллерийскому батальону (211-й пехотный полк Оберста Карла Барнбека, I батальон 171-го артиллерийского полка майора Герхарда Вагнера и IV батальон того же полка оберст-лейтенанта Гельмута Бальтазара) пришлось сыграть пожарную команду.
Батарея уже понесла потери, двигаясь на первую огневую позицию, когда русские бомбы легли в колонну. Немецкое господство в воздухе уменьшилось, хотя и оставалось. Беспокоящий огонь русской артиллерии ложился у нашей батареи, но, кажется, противник не засек ее, хотя мы неоднократно стреляли со своей позиции.
Я стоял за батареей, выкрикивая указания орудиям, когда на третьем орудии раздался страшный взрыв. Сгоряча я подумал, что мы получили прямое попадание. Мимо меня пролетел большой темный предмет. Его я опознал как пневматический компенсатор, сорванный с гаубицы. Все побежали к разрушенной артиллерийской позиции. Номера первый и второй лежали на лафете.
Остальные казались целыми. Орудие выглядело плохо. Ствол перед самым казенником раздуло и порвало на полосы. При этом передняя часть ствола не разошлась. Два пружинных накатника по обе стороны ствола были сбиты и развалились на части. Люлька была погнута. Ясно было видно, что пневматический компенсатор, расположенный над стволом, был сорван. Произошел разрыв ствола, первый в моем опыте. Я видел пушки с разрывом ствола, но там они рвались с дульного среза. Вообще, разрывы ствола случались редко.
Два артиллериста на лафете зашевелились. Давление взрыва покрыло их лица точками лопнувших мелких кровеносных сосудов. Их тяжело контузило, они ничего не слышали и плохо видели, но во всем остальном остались целы. Все выглядело страшнее, чем оказалось. Это подтвердил и врач. С его приходом их состояние начало улучшаться.
Их, конечно, ударило и оглушило, так что их отправили на пару дней в госпиталь. Вернувшись, они не хотели возвращаться к пушкам. Их все понимали. Но, какое-то время потаскав снаряды, они предпочли снова стать артиллеристами. Долгое время шли споры о причине разрыва. Кто-то даже пытался винить тех, кто обслуживал орудие, потому что ствол положено осматри вать после каждого выстрела на предмет посторонних предметов, оставшихся в нем.
Да, правило визуальной проверки существовало, но было пустой теорией, потому что не позволяло высокого темпа огня и никто о нем не вспоминал во время боевых действий - хватало других забот. Также ни разу не случалось, чтобы такое могли сделать остатки порохового картуза или сорванный снарядный поясок. Скорее всего, дело было в снарядах.
Из-за дефицита меди снаряды делались с поясками из мягкого железа. В некоторых партиях снарядов появились проблемы, и уже время от времени происходил разрыв ствола, как бы не в моем батальоне. Теперь перед стрельбой проверялась маркировка на всех снарядах на случай появления снарядов из тех несчастливых партий. Такие появлялись то и дело - их специально маркировали и отправляли обратно. Всего через несколько дней батарея получила новенькое орудие. Харьков и его склады снабжения находились еще очень близко.
Когда все, казалось, успокоилось, развернутые части дивизии были отведены в тыл. Но до того, как батарея дошла до места расквартирования в колхозе, русские снова прорвались в том же месте. Мы развернулись и снова отправились на позиции. На этот раз батарея прямо столкнулась с саксонскими частями. Теперь заведомо неприязненное отношение изменилось до суждения «что могли сделать эти бедолаги... ». Саксонцы всю зиму лежали под Харьковом в грязи, имели плохое снабжение и были в плохом состоянии, живая картина нищеты.
Они были полностью измучены, в ротах оставался смехоподобный боевой состав. Они не могли сделать больше при всем желании. Они сгорели, оставив одни головешки. Никогда раньше не видел немецкую часть в таком жалком состоянии. Саксонцы были в куда худшем состоянии, чем наша 71-я дивизия, когда ее прошлой осенью вывели из-под армейского управления из-за потерь под Киевом. Мы чувствовали лишь сострадание и надеялись, что наши собственные части минует подобная участь.
Основная линия фронта шла по плоской возвышенности. В тылу, на другой стороне долины, батарее пришлось обосноваться на переднем скате склона между несколькими глиняными хижинам. Необычное расположение орудий было неизбежным, потому что другого укрытия в этой угрожающей ситуации на нужном удалении от русских просто не было. Мы даже не могли стрелять достаточно далеко в глубину расположения противника. Если русские начнут успешно атаковать и выбьют нашу пехоту с гребня возвышенности, позиция на переднем скате станет опасной.
Машинам со снарядами будет почти невозможно добраться до нас, а у нас будет очень мало шансов сменить позицию. Но для начала - несколько дней я был передним наблюдателем на передовой под непрерывным тяжелым обстрелом. Наша пехота хорошо окопалась, но на их боевом духе сказался безостановочный обстрел, когда днем никто не мог двинуться, даже не мог высунуться из своей норы. Ну, я и мои радиооператоры меньше страдали от обстрела: мы спокойно сидели в глубокой «лисьей норе » и знали, что даже близкое попадание нас не затронет.
Прямое попадание, что имело бы очень печальный исход, мы в расчет не принимали. Опыт вновь показал, что артиллеристы больше боятся обстрела оружием пехоты, чем артиллерийского. Для пехоты было верно прямо противоположное. Оружия, которым владеешь сам, боишься куда меньше, чем неизвестного. Связные пехотных частей, иногда прячущиеся в нашей норе, нервно смотрели, как мы спокойно играем в карты. Тем не менее я был рад, когда меня сменили и я вернулся на батарею. На этот раз основной наблюдательный пункт находился далеко позади орудийных позиций.
Это было неожиданным решением, но такова уж была местность. Русские еще атаковали 17 и 18 мая, сильно превосходящими си лами. Скоро придет весна с летним теплом. Это было бы приятно, не начнись в это время неприятельские атаки. Были обнаружены скопления вражеских танков. Нам все чаще приходилось открывать заградительный огонь. Наблюдатель, заменивший меня, все чаще требовал огневой поддержки. Вся передовая на гребне исчезала под облаками разрывов русской артиллерии. Было ясно, что противник скоро начнет атаку.
Малое расстояние до тыла упрощало подвоз снарядов. Один раз моторизованная колонна даже подъехала прямо к орудиям. Наши собственные колонны на конной тяге не могли справиться с высоким расходом. Стволы и затворы были горячими. Все свободные солдаты были заняты на заряжании орудий и подносе снарядов. Впервые стволы и затворы приходилось охлаждать мокрыми мешками или просто водой, они раскалялись так, что расчеты не могли стрелять.
На некоторых стволах, которые уже выстрелили тысячи снарядов, появилась сильная эрозия ствола у переднего края снарядной каморы - в гладкой части ствола, - куда входил ведущий конец снаряда. Требовалась большая сила, чтобы открыть замок с одновременным выбросом пустой гильзы. То и дело, заставляя край гильзы выйти из эродированной каморы, в ход пускался деревянный банник. Из - за эрозии ствола происходил недогар пороха. Если во время быстрой стрельбы замок открывался сразу же после отката, наружу вырывались струи пламени.
Фактически они были безопасны. Но к ним нужно было привыкнуть. Однажды, когда у нас на позиции были пехотинцы, они захотели пострелять из пушек. Обычно они осторожничали. Шнур нужно было дергать с силой. Ствол откатывался близко к телу, звук выстрела был незнаком. Для артиллеристов это была хорошая возможность поважничать. Всегда к месту приходились байки о разрыве ствола. Что касается героизма, - естественно, артиллеристы чувствовали стеснение перед бедолагами из пехоты, которое стара лись скомпенсировать.
Утро 18 мая выдалось решающим. Русские танки атаковали с поддержкой пехоты. Передовой наблюдатель передал срочный вызов. Когда мы увидели первый танк на нашей собственной передовой перед артиллерийской позицией, наблюдатель передал просьбу пехоты разобраться с прорвавшимися танками, не думая о наших солдатах. По ·их мнению, лишь таким образом можно будет удержать позицию. Я был рад, что в этой мешанине я не там, на передовой, - но беспокоился о нашей неудачной позиции на переднем скате, которую танки могут в любой момент взять под прямой обстрел.
Артиллеристы забеспокоились. Танки пошли с противоположного склона, стреляя по площадям, но не по нашей батарее, которую они, наверное, не заметили. Я бегал от пушки к пушке и назна чал командирам орудий конкретные танки в качестве мишени на прямой наводке. Но они откроют огонь лишь тогда, когда русские танки отойдут достаточно далеко от нашей передовой, чтобы не задеть наших. Наш заградительный огонь открылся на дистанции около 1500 метров. 15-сантиметровые гаубицы на самом деле не были для этого предназначены. Требовалось несколько выстрелов с коррекцией, чтобы попасть в танк или разделаться с ним близким попаданием 15- сантиметрового снаряда.
Когда одно точное попадание сорвало целую башню со страшного Т -34, оцепенение спало. Хотя опасность оставалась явной, среди артиллеристов поднялся охотничий азарт. Они верно трудились у орудий И явно взбодрились. Я бегал от орудия к орудию, выбирая наилучшую позицию для раздачи целей. К счастью, танки по нам не стреляли, что бы для нас плохо кончилось. В этом смысле работа артиллеристов упростилась, и они могли спокойно целиться и стрелять. В этой жесткой ситуации меня вызвали к телефону. Командир батальона Бальтазар потребовал объяснения, как недолет с 10-й батареи мог упасть за командным пунктом одного из батальонов легкой артиллерии.
Он мог быть только с 10-и батареи, потому что в тот момент ни одна другая тяжелая батарея огонь не вела. Я пресек это обвинение, возможно, слишком резко и сослался на свою борьбу с танками. Я хотел вернуться к орудиям, управление которыми было для меня важнее. Может быть, я отвечал слишком уверенно, захваченный врасплох в разгар боя.
Когда мне снова приказали подойти к телефону, мне дали координаты якобы подвергшегося угрозе командного пункта, который, к счастью, не пострадал. Теперь я был полностью уверен, что 10-я батарея не могла отвечать за этот выстрел, потому что стволы ДЛЯ этого пришлось бы опустить примерно на 45 градусов, а я бы это заметил. Это было бы, к тому же, совершенно неправильно, ведь орудия стреляли по вражеским танкам.
Я попытался объяснить ситуацию Бальтазару. Тем временем бой с танками продолжался без остановки. Всего мы уничтожили пять вражеских танков. С остальными разделалась пехота в ближнем бою на основной линии обороны. Танки исчезли. Дтака противника провалилась. Наша пехота успешно удержала позиции. От передового наблюдателя, снова оказавшегося на связи, пошли ободряющие сообщения, он занялся корректировкой огня батареи по отступающему противнику. Я по полевому телефОну связался с командиром батареи Кульманом и сделал подробный рапорт, который его удовлетворил. И все же он продолжал твердить о недолете. Я отвечал самым неуважительным образом. По мне, история была самая идиотская.
Когда ближе к вечеру бой окончательно стих, артиллеристы начали рисовать кольца на стволах белой масляной краской - откуда они ее только достали. Я был уверен, что всего было не более пяти но вместе с танком под Немировом это было уже шесть. По счастью, ни одно орудие не обошла победа, а то поднялась бы такая «вонь» . Наводчики и командиры орудий с двумя победами у каждого, естественно, были героями дня. Именно из-за позиции на переднем скате мы могли стрелять прямо по танкам, но главное было в том, что танки не опознали нас на нашей Идиотской позиции на склоне. Ни один вражеский выстрел нас не задел, и даже русская артиллерия нас не тронула. Солдатское везение!
Из-за всего этого шума вокруг пресловутого недолета я повел себя предусмотрительно. В качестве меры предосторожности я застраховался от всех обвинений. Я собрал все записи от командиров орудий и даже от телефонистов и радиооператоров о целеуказаниях с нашего главного наблюдательного пункта и от передового корректировщика. Я собрал и изучил документы на предмет любых неточностей и ошибок. Чем больше я в них смотрел, тем яснее мне становилось, что для такого промаха нужно было чрезвычайное изменение азимута. Там была ошибка. Мы действительно стреляли с разных углов возвышения, но с самым незначительным траверсированием стволов. Хотя это было уже перестраховкой, я проверил расход боеприпасов и просмотрел Формуля ры орудий - работа, которая лишь дополнила общую картину. Кроме прочего, угла траверсирования глубоко увязших в грунте гаубиц было недостаточно. Станины пришлось бы развернуть - серьезная работа, которая не прошла бы не замеченной мной. Я успокоился: мое положение было прочным как скала.
Было чудесное солнечное утро, и я спланировал все так, чтобы прибыть вовремя, но не слишком рано. Бальтазар, кажется, уже ждал меня, когда я вошел. Его адъютант, Петер Шмидт, стоял сбоку за ним. - По вашему приказанию прибыл. - Где твой шлем? На тебе должен быть шлем, когда ты приходишь за взысканием, - прорычал Бальтазар. Я ответил по существу и в самой спокойной манере, что я абсолютно чист в этом вопросе, потому что прочел устав и убедился, что фуражки достаточно. Это было уже слишком.
Ты осмеливаешься учить меня?! Затем последовал истерический поток оскорбительных слов, взятых из репертуара казарменного унтер-офицера, - язык, который в поле уже почти исчез из памяти. Думаю, Бальтазар знал, что отсутствие самоконтроля всегда будет ставить под сомнение его качества. Его взрыв подошел к концу: «И когда я приказываю надеть шлем, ты надеваешь шлем, ясно?!» Адъютант неподвижно стоял за ним, молча, с камен ным лицом - а что еще нужно было делать? - Дай мне свой шлем, Петер, - сказал я, повернувшись к нему. - Мне нужен шлем, а у меня с собой нет.
На обратном пути я колебался, обдумывая, что делать и в каком порядке все случится. На обратном пути я решил зайти к Ульману, чтобы доложиться ему. На удивление, он попытался успокоить меня и отговорить от подачи жалобы: «Вы так не заработаете себе друзей». Какие у меня теперь были друзья? Но Кульман, кажется, в одном был на моей стороне. Он ничего не хотел делать с кольцами на стволах, потому что они были гордостью батареи. Мне стоит поискать свидетелей. Наш корректировщик мог бы мне помочь. Тем не менее он, казалось, помогает мне нехотя.
Из «Книги мудрых» Я узнал, что жалобу следует подавать по официальным каналам, рапорт должен быть подан в запечатанном конверте, который в моем случае может открыть лишь командир полка. Я поступил в соответствии с этой формулой. Я оспорил обвинение в « недостатке надзора» и приложил свидетельств. Я пожаловался, что никакого честного расследования не производилось. Наконец, я пожаловался на грубые оскорбления.
Отправив жалобу, я почувствовал себя лучше. В лю бом случае, мне было ясно, что Бальтазар будет меня безжалостно преследовать. Он меня достанет тем или иным способом. Мне придется быть настороже и надеяться на перевод в другой батальон, что было обычной практикой в таких случаях. Оберст-лейтенант Бальтазар был достаточно самоуверен, чтобы вызвать меня. Жалоба - ну что ж - мне стоит знать, что то, что я сделал, было глупо.
Потом он дошел до сути:. конверт наверняка заклеен так, что любой старый «пизепампель» (местное рейнландское, а точнее брауншвейгское, выражение, означающее «плохой парень», «тупой, плохо воспитанный парень» или даже «зануда» или «мокрая постель»), так он себя называл, не сможет его прочесть, так что ему придется его вскрыть. Он был поражен, когда я запретил делать это, сославшись на «Книгу мудрых». Весь вопрос можно пересмотреть, если я позволю ему его вскрыть. Я отклонил предложение без дальнейших комментариев, считая, что процедура жалобы должна идти своим ходом.
Получить подтверждение наших подбитых танков оказалось для меня более. трудным делом. Конечно, эксперты могли определить, был ли танк подбит 15-см снарядом или нет. Но такие соображения в определенных условиях не работали. Уничтоженные танки были расположены в нашей зоне, но не заявит ли пехота о них сама? Хорошо еще, что другие батареи и части ПТО не стреляли по танкам, - в противном случае заявка на 5 танков превратилась бы в 1О или 20. Такое часто случалось, как чудо умножения хлебов Иисусом. Кроме нас, артиллеристов, которые и вели стрельбу, кто мог чтото видеть? У пехоты во время русского прорыва были другие заботы.
Если они успели реорганизоваться, любые поиски были бы бесполезны. Вопрос на вопрос. Офицер артиллерийско-технической службы, который оказался на батарее из-за проблем с эрозией стволов, сомневался, что на обломках танков удастся найти четкие свидетельства того, что они уничтожены снарядами 15-см гаубицы. В некоторых случаях все четко и ясно, но в целом все чрезвычайно сомнительно. Я хотел пойти и сам начать расспрашивать пехоту, опасаясь, что свидетельства не найдутся, - и предвидя новые конфликты с Бальтазаром.
Лейтенант фон Медем сообщил, что пехоту совершенно воодушевила наша битва с танками. Один только командир батальона подтвердил три победы и нанес их на карту. Была даже одна, которую мы не заметили и не посчитали. Более того, было еще три подтвержденные победы от командиров рот. Так что 5 сожженных танков стали 6 и даже 7, потому что два танка столкнулись, когда первый был опрокинут на бок попаданием под гусеницы. Главное, что теперь мы могли предоставить свои победы в письменном виде. Кульман сам был совершенно горд своей 10-й батареей. Моя вчерашняя недооценка, наверное, оставила хорошее впечатление. Но в противостояние между мной и оберст-лейтенантом Бальтазаром гауптман Кульман вмешиваться не хотел, хотя и хлопал меня одобрительно по плечу и называл наказание чистым пустяком.
Я держал свои мысли при себе, лишь замечая по ходу дела адъютанту Петеру Шмидту, которого Бальтазар послал ко мне, потому что он поставил задачу доказательства передо МНцЙ, но те рапорты от корректировщика уже шли к Кульману по «официальным каналам». Да, о тех 7 танках теперь кричали с крыш, составляя славную страницу истории батальона, который имел малое к тому отношение, - что разъяснил Кульман, - указав, что все это сделала исключительно его батарея, хотя сам он лично в этом не участвовал и соглашался с Бальтазаром насчет моего наказания.
Большие победы 1941-го до начала зимы вызвали настоящий поток медалей, позже их стали экономить. Когда Сталинград подходил к концу, даже сильнейшие раздачи медалей и повышений в чине не могли остановить коллапс. Вспомнили легенду о спартанцах, и для монумента понадобились (мертвые) герои... Изучение подбитых танков было информативно в нескольких смыслах. Т -34 был в 1942 г. лучшим и самым надежным русским танком. Его широкие гусеницы давали ему лучшую подвижность на пересеченной местности, чем у других, мощный двигатель позволял развивать лучшую скорость, длинный ствол пушки давал лучшую пробивную способность.
Недостатками были плохие приборы наблюдения и отсутствие кругового обзора, что делало танк наполовину сл€пым. Тем не менее при всей мощности брони он не мог противостоять 15-см снарядам, для поражения даже не было обязательно прямое попадание. Попадание под гусеницу или корпус переворачивало его. Близкие разрывы рвали гусеницы.
Наш боевой сектор скоро передали другой дивизии. Тем временем нашу 71-ю собрали вместе и еще раз пополнили. Мы прошли через Харьков на юг, в сторону новой операции на окружение. Харьковская битва успешно завершилась. Оборона против крупномасштабного наступления русских превратилось в разрушительную битву на окружение агрессора. Теперь мы снова шли на восток, победный конец войны снова оказался близко. Переправы через Бурлюк и Оскол пришлось вести в тяжелых боях. но после этого - как в 1941-м - были долгие недеnи наступления в изматывающей жаре, не считая дней, полных грязи, когда лил дождь.
Кроме двух крупных наступательных маневров наш тяжелый батальон редко участвовал в боевых действиях. Нам хватало забот с одним движением вперед. Коренастые тягловые лошади были пугающе худы и всем видом показывали, что не годятся для долгих маршей, особенно по пересеченной местности. Требовалась временная помощь. У нас еще оставалось несколько танков, обращенных в тягачи, но мы также искали сельскохозяйственные тракторы, в основном гусеничным. Немного можно было найти в колхозах прямо у дороги. Русские забрали с собой как можно больше, оставив только неисправное оборудование. Постоянно требовалось импровизировать, и мы всегда были в поиске горючего.
Для этого нам лучше всего послужил случайный Т -34. Мы высылали «призовые команды», которые охотились справа и слева по дороге нашего наступления на захваченных грузовиках. Для поддержания мобильности мы нашли 200-литровую бочку с соляркой. «Керосин», говорили солдаты - потому что слово «керосин» было для нас незнакомо. 200-литровую бочку везли на танке без башни, на котором подвозились боеприпасы. И все же у нас вечно не хватало топлива, потому что не удавалось как следует удовлетворить даже потребности моторизованных частей. Вначале мы двигали гаубицы целиком, потому что так было проще. Но скоро оказалось, что подвеска наших передков на конной тяге была для этого слаба и ломалась. Это создавало величайшие трудности при движении на позиции. Нам приходилось двигать ствол отдельно. Новые пружины было трудно найти, и офицер артиллерийско-технической службы с трудом мог их поставить в полевых условиях. И вот за каждым трактором двигался длинный караван колесных средств.
Мы, конечно, не выглядели как организованная боевая часть. Батарея напоминала цыганский табор, потому что нагрузку распределяли по крестьянским телегам, которые тянули небольшие выносливые лошадки. Из массы пленных, текущих нам навстречу, мы вербовали сильных добровольных помощников (хиви), которые, нося вперемешку гражданскую одежду, форму вермахта и свою русскую форму, лишь усиливали впечатление толпы цыган. Лошади, которые заболевали или слабели, распрягались и при вязывались к машинам, чтобы они могли трусить рядом с ними.
Я отрабатывал свое наказание «по частям». Местом домашнего ареста служила палатка, сделанная из состегнутых плащ-палаток, которую в тихие дни ставили для меня отдельно. Мой ординарец приносил мне еду. Батарея знала, что происходит, ухмылялась и продолжала хорошо ко мне относиться. Кульман тщательно вел учет времени и объявил, когда оно истекло. Он выделил мне на «выпуск» бутылку шнапса. Я связался с полковым адъютантом и спросил, как продвигается моя жалоба. Он подтвердил ее получение, но объяснил, что оберст Шаренберг отложил ее на время операции, потому что на жалобы у него не было времени.
Что мне было делать? Шаренберг и Бальтазар находились в хороших, если не дружеских, отношениях. Мне приходилось ждать и постоянно ждать гадостей от Бальтазара, который пытался выместить на мне зло, отчего то и дело страдала батарея. На гауптмане Кульмане снова сказалось напряжение, как в прошлом году. Теперь его даже перевели в запасную часть на родину. Поскольку другого подходящего Офицера не нашлось (доктора Нордмана в полку уже не было), мне пришлось принять батарею. С этим начались постоянные придирки Бальтазара.
При Кульмане это сдерживалось, потому что он мог сопротивляться. Даже во время коротких операций батарея постоянно получала самые неприятные задачи. Время отдыха было неудобнее, чем у других батарей. В неясных ситуациях мне поручали все виды особых поручений и даже при том, что я был командиром батареи, меня постоянно использовали в качестве передового наблюдателя. Если мой лейтенант, очень неопытный, сталкивался на батарее с трудностями, потому что не мог справиться с ветеранами - шписом и фуражиром, - мне приходилось заступаться за него. Эти двое старались с самого начала осложнить мне жизнь. В любом случае, одна моя вахта в качестве передового наблюдателя принесла нам еще один Т-З4 в качестве буксировщика. Отступающие части Красной Армии забрали почти все рабочие машины, так что артиллеристам пришлось ремонтировать те, что остались Я испытывал некоторое беспокойство, потому что недалеко слышался звук вражеских танковых гусениц. Я мог стрелять - но куда? Просто в туман? Так что я стал ждать.
Когда я возвращался к окопу радистов, мне пришлось отвлечься на «утренние дела», так что я зашел в кусты и спустил брюки. Я еще не закончил, когда танковые гусеницы лязгнул~ буквально в нескольких шагах от меня. Я быстро закруглился и увидел танк темной тенью в тумане прямо над постом радистов. Он стоял, более никуда не двигаясь. Я увидел, как радист выскочил из окопа, спасаясь бегством, но потом развернулся, наверное, пытаясь спасти радиостанцию. Когда он выскочил с тяжелой коробкой, танк развернул башню. В ужасе радист с размаху запустил железной коробкой по танку и нырнул в первый попавшийся пустой окоп. Я мог лишь наблюдать, не имея возможности что-то сделать.
Прибежали пехотинцы. Радист пришел в себя. Танк был цел и невредим. Весь инцидент можно было объяснитьлишь одним: русские, должно быть, увидели человека с коробкой и решили, что это подрывной заряд. Иначе они не сбежали бы в такой спешке.
Было много громких криков одобрения, и по кругу пошла бутылка. Когда туман рассеялся, не было видно ни русских, ни, конечно, танков. Они сбежали в тумане, никем не замеченные. Наступление, жара и пыль! Внезапно прицеп с орудийным стволом провалился до оси. Хотя рядом не было ручьев, под дорогой, похоже, образовалась промоина, - наверное, поработали сильные дожди. Впереди было много работы. Мы торопливо достали лопаты, и начались раскопки. К колесам и оси привязали веревки, чтобы вытащить прицеп, рядом стояли лошади, отцепленные от передков, - в качестве дополнительной тягловой силы. Мы уже знали, что здесь достаточно часто приходится играть в такие игры.
Мимо проезжал Бальтазар, он выглядел довольным: - Как можно быть столь тупым и завязнуть на ровной дороге. У нас нет времени. Лейтенант Лохман немедленно едет с батареей. Вюстер, вы на прицеп со стволом. Восемь лошадей, восемь человек. Решение было необъективным. Он мог бы позволить мне использовать для рывка Т -34, как я хотел сделать. Одно это могло гарантировать успех "раскопок». Моим людям было ясно, что это была одна из тех маленьких игр, в которые Бальтазар любил со мной играть.
После того, как мы, кажется, достаточно намахались лопатами, попытка с восемью ослабевшими лошадьми Провалилась: прицеп уже нельзя было вытащить. Солдаты тоже были измучены. И я позволил им перекусить - я ТОЖе был рад поесть, потому что ничего полезного мне в голову не приходило. время от времени к нему прикладывались, пили, но не увлекались. Жара сдерживала желание выпить. Уже под вечер я добрался до батальона, вставшего на отдых у колхоза. Бальтазар скрыл удивление: он не ждал меня так рано. Я не упомянул о пехоте. В другой раз мимо пыльной, неторопливо движущейся батареи проехал наш командир дивизии, генералмайор фон Хартман. Я доложил ему в обычной манере. - Там на фронте заваривается каша. Как быстро вы сможете туда добраться? - спросил он, показав мне место на карте. - С обычной скоростью марша это займет 6-7 часов. Лошади держатся из последних сил.
Наступление продолжалось. Однажды длинную, растянутую колонну обстреляли русские окруженцы, прячущиеся в поле качающихся подсолнухов. Такое происходило сплошь и рядом, ничего особенного. Обычно им отвечала только двуствольная установка на пулеметной повозке, а мы даже не останавливались. На этот раз Бальтазар - который был тут - решил, что все будет иначе. Он приказал разгрузить один безбашенный Т- 34, взял пулемет и рванул навстречу врагу в подсолнуховом поле, который оставался невидимым.
Надеюсь, наш тягач не накроется, - сказали артиллеристы, оставленные на дороге. Так и случилось. Из танка поднялись пламя и клубы дыма. Наверное, попали в 200-литровую бочку топлива, стоящую на танке сзади. Артиллеристы смогли увидеть, откуда им придется спасать команду танка. Довольно большая группа побежала к месту происшествия, стреляя в воздух из винтовок для устрашения. Танкисты были еще живы, успев выпрыгнуть из горящего танка, и укрылись неподалеку. Некоторые из них серьезно пострадали. У оберст-лейтенанта Бальтазара серьезно пострадали лицо и обе руки. Он скрипел зубами. Теперь он надолго окажется в госпитале.
Ничего этого не случилось бы - вся затея была глупостью с самого начала. Как можно разъезжать с бочкой топлива? Я был рад, что уничтоженный Т-34 принадлежал 11-й батарее, а не моей 10-й. Было непросто найти новый тягач. Теперь Бальтазар какое-то время не сможет меня донимать. Но я не чувствовал злорадства. Я не отозвал свою жалобу, даже когда командир полка мимоходом поговорил со мной о ней, ссылаясь на ожоги Бальтазара. Дивизия подошла к Дону. У Нижнечирской и на станции Чир шли тяжелые бои, в том числе и для нашего тяжелого батальона. Из-за постоянной смены места главного удара по приказу командования мы часто ездили туда-сюда за линией фронта, как правило, так ни разу и не выстрелив. Нам был не в новинку этот загадочный метод, эти хитрые господа так ничему и не научились. дальше на север уже началась битва на переправе через Дон. Вновь сформированная 384-я пехотная дивизия, первый раз вступившая в бой в 1942 г. под Харьковом - и уже понесшая там тяжелые потери, истекала кровью. Когда русские позже окружили Сталинград, соединение было наконец растащено по частям и расформировано. Его командир, ставший расходным материалом, должно быть, вовремя улетел. За добрых полгода вся дивизия будет уничтожена.
Когда русские неожиданно стали бомбить мою 10-ю батарею, наши хиви - до сих пор дружелюбные и надежные - просто исчезли. Нам нужно было внимательнее относиться к ним. Пока что было легко найти замену среди новых пленных. Оглядываясь назад, могу сказать, что мы были слишком беспечны. Мы редко выставляли на ночь часов:часто бодрствовали лишь связисты, чтобы получать приказы или целеуказания. Имея несколько надежных солдат, противник легко мог застать нашу ба тарею врасплох. К счастью, в нашем секторе такого не случалось. Как бы просто ни показалось это сделать, но пробраться через линию фронта для такого рейда было определенно нелегко. Кроме решимости требовался высочайший уровень подготовки. Такие « игры В индейцев» годились только для кино. Так что потери в батальоне тяжелой артиллерии держались на минимальном уровне даже в 1942 г. Мы чаще думали о тяготах марша, чем о реальных опасностях.
Ночью 9 августа 1942 г. батарея двигалась по широкой песчаной дороге вдоль крутого берега Дона. Мы должны были переправиться через реку где-нибудь дальше к северу. Мне было неизвестно, в каком порядке мы двигались, но некоторые части батальона, должно быть, шли, впереди. Я получил указания по движению и выполнял их без карт и без знания общей ситуации. О мерах безопасности не приказывали, так что они казались ненужными. К 03.00 утра мы вызвали на себя огонь спередисправа, с той стороны Дона. Он велся почти исключительно из ручного оружия. Никого из нас он не встревожил. Эта сонная идиллия резко оборвалась, когда галопом подскакал конный делегат связи и сообщил, что русские перешли Дон и напали на 11-ю батарею на дороге перед нами.
А где штабная батарея и 12-я? Без малейшего понятия. Что нам делать? Было слишком рискованно двигаться дальше. Нужно ли нам развернуться и убегать? Ни один из этих вариантов не имел смысла. Они могли привести к фатальным последствиям, потому что русские могли перейти через Дон и за нами. Между Доном и дорогой наших войск больше не было. Нужно ли мне дожидаться приказов командира? Невозможно, ведь мы не знали, где он. Бальтазар вернулся из госпиталя. Я подумал: «Подождем». Так что я приказал всему транспорту укрыться в кустах и приготовил четыре замаскированные гаубицы к стрельбе в сторону Дона. Этим решением я отрезал возможность быстрого отступления, но если появятся русские, я смогу пустить орудия вход.
Я послал наблюдателей вперед по дороге и всеми имеющимися людьми стал оборудовать позиции для ближнего оборонительного боя, куда выставил два зенитных пулемета, снятых с машин. Потом я послал лейтенанта Лохмана и двух радистов вперед, чтобы мы могли стрелять по противнику, когда рассветет. Дорога оставалась пустой. Никто не шел с фронта, никто не ехал с тыла. На открытом месте мы чувствовали себя одинокими и забытыми. Мы слышали нарастающий огонь ручного оружия. Огонь ручного оружия приближался, и наконец к нам побежал наш связной, крича: «Русские идут!» Мы оказались в деликатной ситуации.
Я дал указания командирам орудий вести огонь прямой наводкой, распределил подносчиков снарядов и составил «стрелковую часть» под командованием двух вахмистров, которая сможет как можно быстрее открыть огонь из винтовок. Только ездовые остались в укрытии с лошадьми. Они смогут бежать, если опасность будет слишком близко. Когда на дороге показались первые фигуры, силуэтами на фоне утреннего неба, я заколебался, желая быть абсолютно уверенным, что это и вправду русские, а не наши отступающие солдаты. И отдал приказ, который много раз слышал командиром орудия в Польше: «Командирам орудий - дистанция тысяча метров - огонь!»
Оцепенение спало; ком в горле исчез. Четыре снаряда вышли из четырех стволов плотно, как один выстрел. Еще до того, как их успели перезарядить, мои стрелки и пулеметчики открыли огонь. Русские явно не рассчитывали наткнуться на нашу батарею. Они опешили и стали отступать, ведя яростный ответный огонь. На их правом фланге явно шла стрельба из личного оружия. Это наверняка были остатки 11-й батареи. Мои стрелки перешли в атаку, выскочив на открытое место и ведя огонь стоя в полный рост. Лохман приказал им вернуться. Он заметил отступающих русских и подавил их - а также переправу, - стреляя с закрытых позиций.
Чуть погодя приехал оберст-лейтенант Бальтазар. Я составил жалобу на него из-за несправедливого дисциплинарного взыскания. Теперь я впервые встретил его после того, как он получил ожоги, впрочем, уже вполне зажившие. Он был в бодром расположении духа. Машины 11-й батареи и штабной батареи удалось отбить. Они все еще стояли на дороге, получив лишь незначительные повреждения, о которых не стоило и говорить. Благодаря нашему артиллерийскому огню - который также гро зил переправе противника - русские потеряли голову. Они даже бежали от наших артиллеристов, сделавших вид, что они пехота.
С юга для подстраховки подошла моторизованная стрелковая рота из 24-й танковой дивизии. Бальтазар поблагодарил их за предложение, но отверг их помощь, поскольку чувствовал, что контролирует ситуацию. Я не был так уверен, но держал рот на замке. Я бы с радостью позволил пехоте прочесать тут все вместо наших импровизаций. Но русские быстро обрели уверенность, как только до них дошло, что они бежали от «пехотинцев-любителей». Они быстро перегруппировались и снова начали атаку, все, что мы успели, - снять часть машин с дороги. Пока моя батарея снова готовилась к огню прямой наводкой, из кустов со стороны, где мы оставили наши передки, показалась дружественная пехота. Это оказал ся целый батальон из нашей дивизии в полноценной ата ке на противника. Чувство неуверенности исчезло. Наша пехота двигалась вперед в манере опытных профессиональных солдат, развернула минометы и пулеметы и была практически невидима на открытой местности, в то время как чутъ раньше наши люди стояли тут и там плотными группами.
Когда мои "стрелки » вернули себе мужество и попытались присоединиться к пехоте, их завернули обратно дружелюбным взмахом руки одного из ротных командиров. Солдаты из артиллерии могут без проблем обращаться с винтовкой, но у них нет никакой тактической подготовки пехотинца. Как следствие, у нас часто были проблемы, когда начинался ближний бой. Но честно говоря, о моих людях стоит сказать, что они всегда профессионально работали с пушками, даже под сильнейшим огнем противника. Каждый солдат до подносчика боеприпасов стоял до конца.
Лейтенант Лохман все время действовал безукоризненно. Еще раз он вмешался в бой, корректируя наш огонь по отступающим русским, и особенно по их переправе, которую они хотели использовать для отступле ния. Огневые позиции 10-й батареи стали сборным пунктом для рассеянных элементов батальона. 12-ю батарею, кажется, бой обошел стороной (но командир батареи, обер-лейтенант Козловски, был ранен). Они, скорее всего, ушли вперед, когда начался этот ужасный эпизод. В 11-й и штабной батареях потери были тяжелые, особенно во время второй фазы боя, когда русские возобновили атаку. Командир батареи и старший офицер батареи были убиты, а батальонный адъютант Шмидт был тяжело ранен.
Я поговорил накоротке с Петером Шмидтом, который, терпя огромную боль, высказал разочарование Бальтазаром. Он умер на перевязочном пункте. Командир дальномерной части - молодой, но давно служащий в своем чине лейтенант Варенхольц - тоже был убит. Другие офицеры вышли из этой катавасии с ранениями, в то время как у унтер - офицеров и рядовых потерь было сравнительно мало. Главной причиной этого было то, что наши офицеры - неопытные в общевойсковом смысле слова - слишком много времени бегали туда-сюда, руководя своими солдатами. Никто на самом деле не имел представления, что делать. Сначала они бежали вперед плотными группами, стреляя стоя, - но потом по-настоящему испугались. Солдаты стали отползать, а потом в панике побежали.
В нашей 10-й тоже было несколько потерь. Медик, верхнесилезец, говоривший на польском лучше, чем на немецком, вырвался вперед, и русские срезали его, когда он направлялся к раненому солдату. Этот солдат доказал свою храбрость во многих переделках. Он был чувствителен и обижался, когда другие смеялись над его слегка заикающимся говором.
Теперь для нашего IV батальона все выглядело плохо. Какого черта Бальтазар завернул обратно мотопехоту? Разве не его дело отправлять вперед пехоту, даже если никто не знает точную численность переправившихся русских? Наши потери были в основном заслугой Бальтазара, но никто не осмеливался об этом заговорить. Я принял командование 11-й батареей, поскольку офицеров у них больше не было. 10-й придется обходиться двумя оставшимися лейтенантами. Наступление продолжалось в сторону Калача и реки Дон. Было нелегко перегруппировать батарею, в которой я не знал солдат. Шпис и унтер-офицеры были лояльны, но оставались себе на уме и далеко не в первую очередь думали о функциональности всего батальона.
Погибший командир, кадровый офицер обер-лейтенант Бартельс, который был на несколько лет старше меня, оставил очень хорошего ездового коня, мощного, черного по кличке Тойфель (нем. «черт» или «дьявол»). у меня наконец есть приличная лошадь! После Пантеры и Петры на 10-й батарее мне пришлось обходиться Зигфридом. у него был хороший экстерьер, но слабоватые передние ноги. Было многое, чего этот зверь сделать не мог. Он был слабоват для прыжков. Правда, это для меня было более не важно, поскольку с начала русской кампании в 1941-м я участвовал в считаных конных состязаниях. Тойфель недолго был со мной. Несколько дней я с удовольствием ездил на нем, и мы бы привыкли друг к другу, если бы однажды,он не сбежал. Лошади всегда теряются. Но его так и не нашли. Кто откажется от хорошей бродячей лошади? Может быть, Тойфеля даже украли. Конокрадство было популярным спортом.
Калач взят немецкими войсками. Плацдарм на восточном берегу Дона тоже достаточно укреплен. Германские танковые части уже пробиваются к Сталинграду, а наша батарея чуть южнее пересекает реку на пароме под покровом темноты. Переправа проходила под беспокоящим огнем. Так называемые швейные машинки (низколетящие русские бипланы) бросали на нас ракеты, а затем - бомбы. Несмотря на это, переправа шла без задержек. На восточном берегу царило легкое замешательство. На разных направлениях возникали стычки.
На песчаном грунте было трудно разворачиваться орудиям. Затем до нас дошли слухи, что немецкие танки уже дошли до Волги севернее Стал ин града. Мы нашли несколько листовок, на которых был изображен Сталинград, уже окруженный немецкими танками. Мы ничего подобного не заметили, поскольку русские яростно сопротивлялись. Мы не видели ни немецких, ни русских танков. Впервые мы столкнулись с большим количеством русских самолетов, даже в течение одного дня. Их современные одномоторные истребители пикировали на нас с низкой высоты, стреляли из пулеметов и пускали ракеты по нашей медленно движущейся колонне. Они также бросали бомбы.
Когда самолет атаковал нас сбоку, ущерба не было почти никакого. Правда, однажды, когда два «мясника », стреляя из пушек, зашли по оси нашего движения, я ожидал тяжелых потерь. Скатившись с лошади, чтобы обнять землю, я почувствовал шум, разрывы, клубы пыли и беспорядок. Через несколько секунд все закончилось, больше ничего не происходило. На некоторых машинах были· пробоины от осколков. Топка полевой кухни превратилась в решето. По счастью, никто не пострадал, лошади тоже были целы.
Позже в тот же день, во время полуденного при вала в советском колхозе, нашу батарею жестоко потрепало, когда наши собственные бомбардировщики Хе-111 стали аварийно сбрасывать бомбы. Никто не обращал внимания на медлительные низколетящие самолеты, как вдруг стали падать бомбы, разрываясь между плотно составленными машинами и повозками. Я видел, как три летчика выпрыгнули из падающего самолета, но их парашюты не раскрылись вовремя. Потом самолет врезался в землю и взорвался. Никто не обратил внимания на горящие обломки. Там мы ничего не могли сделать. Все наше внимание заняли пораженные солдаты и лошади. Несколько зарядов в грузовике с боеприпасами загорелись. Пламя било из картузов с порохом, как вода из прорванного шланга. Их нужно было выбросить из грузовика, чтобы они спокойно выгорели и не подняли все на воздух. Самым важным было убрать их от снарядов.
Нашему водителю оторвало предплечье, он потерял сознание. Ужасные зрелища настолько часто встречались на Восточном фронте, что солдаты постепенно привыкли не обращать на них внимания. Но чуть позже немецкий Офицер испытает моральное потрясение от необходимости самому решить судьбу сильно обгоревшего советского танкиста: разорванной артерии пальцем, я наступил на его обрубок, пока кто-то наконец не наложил жгут и мы не остановили кровь. Несколько лошадей пришлось пристрелить.
Материальные потери были сравнительно низкими. Мы направили всю злость на летчиков. Они что, не могли сбросить свои бомбы раньше или позже, если уж это обязательно нужно было сделать? И был ли смысл сбрасывать бомбы, если уж их самолет и так был на грани крушения? Когда мы осмотрели место крушения, мы не нашли ничего, кроме горелых обломков. Трое летчиков лежали на земле в гротескных позах с неоткрытыми парашютами. Они должны были мгновенно погибнуть от удара о землю. Мы похоронили их с нашими солдатами в саду колхоза. Мы сняли их именные жетоны, собрали часы и другие личные вещи и сдали их, приложив короткий рапорт. Теперь у меня была незавидная задача написать письма РОдственникам. Это нужно было сделать, но найти нужные слова было непросто.
Более объективная картина происшедшего лишь частично владела мной. Что можно требовать от летчиков в беде? Что им нужно было делать, когда самолет не держится в воздухе? Они могли бы попытаться сделать посадку на брюхо, но лишь избавившись от взведенных бомб. Оставшееся топливо само по себе было угрозой. Справедливо ли ожидать хладного рассудка от человека в такой ситуации? Ночью мы двигались вперед по узкому коридору в сторону Сталинграда, который пробили танковые дивизии. Вдоль дороги мы видели немецкие колонны, раздолбанные в куски, со множеством еще не погребенных тел. По вспышкам орудийных выстрелов справа и слева от нас было видно, что коридор не может быть широким. Разрывы вражеских снарядов к нам не приближались. Это был, вероятно, лишь беспокоящий огонь.
На близком привале мы обнаружили тяжелораненого русского - он наполовину обгорел и постоянно дрожал - в уничтоженном танке. Он, наверное, пришел в себя от холода ночи, но не производил шума. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что помогать ему бесполезно. Я отвернулся, пытаясь понять, что с ним делать. «Кто-нибудь, пристрелите его», - услышал я чей-то голос. «Покончите С этим!» Затем раздался пистолетный выстрел, и я почувствовал облегчение. Я не хотел знать, кто из жалости добил его. Все, что я знаю, - я не смог бы сделать этого сам, даже при том, что разум говорил мне, что добить его было бы гуманнее.
Однажды ранним утром мы ехали через балку. Это сильно размытые овраги, неожиданно открывающиеся в степи, обычно сухие как порох. Их постоянно размывает ливнями и тающим снегом. Голова батареи прокладывала путь через эти буераки, когда вдруг танковые снаряды стали рваться вокруг наших повозок. Я оставался рядом с "лисьими норами» телефониста и радиста, и несколько раз мне приходилось искать там укрытия. Общая ситуация была запутанной, и ход линии фронта - если она вообще была четко проведена - был мне неизвестен. Я даже не знал, кто развернут справа и слева от нас. Время от времени я получал противоречащие друг другу приказы на марш и на боевые действия, которые только усугубляли неразбериху. В качестве меры предосторожности я поставил наблюдательный пункт на ближайшей высоте и провел туда телефОнную линию с батареи.
С 1О августа, когда мы дрались на дороге у реки Дон, события неслись с головокружительной скоростью. Бои стали брать свою дань с IV батальона. Мы постоянно несли потери. Как ни странно это может прозвучать, я смог спокойно заснуть. Несмотря на это, я чувствовал себя не так расслабленно и уверенно, как казалось остальным. Со школьных лет я научился не показывать своих чувств. Синяк на руке еще болел, Hv я не хотел получать значка о ранении, потому что у меня было нехорошее чувство, что тогда со мной случится что-то действительно плохое. Нам приказали сменить позиции. К тому времени линия фронта снова обрела четкость. Все три батареи тяжелого батальона - 12 мощных орудий - стояли совсем рядом. Как обычно, я был на главном наблюдательном пункте, откуда был виден западный край растянувшегося в длину Сталинграда.
Несколько ближе, спереди и слева, стоял комплекс зданий городской летной школы. Дивизия в ближайшие дни начнет наступление. У нас были прекрасные карты и утвержденные задачи на каждый день. Сможет ли наша все более редеющая дивизия ответить этим ожиданиям? Наблюдательные пункты и огневые позиции были доработаны, и каждое орудие было окружено земляным валом, чтобы лучше защитить его от вражеского огня.
Русские ставили свои пусковые установки на грузовики, что давало возможность быстро менять позицию. Эта оружейная система производила на нас очень глубокоевпечатление. Ужасный шум, производимый во время их огня, имел акустическое действие, сравнимое с сиренами на наших «штуках», В пыли, земле и огне, поднятых в воздух после залпа «Сталинского органа" , казалось, никто не может выжить. В стереотрубу можно было различить на окраинах Сталинграда многочисленные бункеры из земли и дерева. Наша пехота медленно и осторожно прокладывала себе путь через эту линию укреплений.
Когда они подбирались достаточно близко, появлялись штурмовые пушки, подъезжая к бункерам и размолачивая им амбразуры. «Штурмгешютц-III", тяжело бронированные спереди, без башни, так что имели низкий профиль, вооружались мощной 75-мм пушкой. Штурмовые орудия были также успешными истребителями танков. Поэтому было неправильно, когда их использовали вместо танков. Штурмовые орудия заставили замолчать большинство бункеров. Там, где это не удавалось, работу довершала пехота с огнеметами и подрывными зарядами.
С безопасной дистанции моего наблюдательного пункта раскалывание бункеров выглядело очень профессиональным и естественным. Мне лишь приходилось вспоминать русские бункеры в лесу Вета, с которыми нам пришлось столкнуться год назад, чтобы сполна оценить, насколько опасен этот вид боя. Едва приканчивался один бункер, как начиналась подготовка к уничтожению следующего. Та же процедура со штурмовыми пушками и огнеметами повторялась снова и снова. Впечатляло, насколько спокойно наша пехота занималась своим тяжелым делом, несмотря на потери и напряжение.
Это был нерушимый боевой дух, без излишнего патриотизма с флагами. Шовинизм был для нас в ту войну редким чувством. В конце концов, от нас его вряд ли стоило ожидать. Мы твердо верили, что исполняем свой долг, считали, что драка неизбежна, и не считали эту войну войной Гитлера. Может быть, это не столь исторически верно, когда всю вину за ту войну и ее ужасы возлагают исключительно на Гитлера.
На этот раз простой солдат на фронте верил в необходимость этой войны. Привыкнув к постоянному риску и образу мышления наемника, он все еще полагал, что лучший шанс на выживание дает не очень серьезная рана, потому что вряд ли стоит рассчитывать долго оставаться целым и невредимым. Вскоре я получил запрос стать корректировщиком в передовых частях, связываться с пехотой и пытаться оказывать им огневую поддержку в уличных боях. С основного наблюдательного пункта больше ничего не было видно. Мы двинулись в сторону города через летную школу. Слева и справа были поврежденные самолетные ангары и современные казармы, построенные в сельском стиле. Передо мной, но на безопасном расстоянии, вспыхивали бесконечные разрывы «Сталинских органов».
Я как-то сумел пройти через все это со своими радистами. Фургон телефонистов на лошадиной тяге проехал мимо нас в сторону города, укладывая кабель, чтобы обеспечить надежную связь. Когда мы дошли до первых заборов вокруг небольших садиков домов городской окраины - часто это были примитивные плетеные заборы вокруг хижин, - мы увидели отчаявшихся женщин в белых головных повязках, пытавшихся защитить своих маленьких детей, пока они пытались вырваться из города. Мужчин нигде не было видно. По виду ближайших районов город выглядел брошенным. Впереди фургон телефонистов встал на разбитой, ухабистой, частично заасфальтированной улице.
Страшный шум заставил нас укрыться. Затем на дорогу обрушился залп «Сталинских органов». Фургон исчез в облаке огня. ОН был в самой его середине. «Прямое попадание», - сказал радист с состраданием в голосе, тоном, выдающим облегчение от того, что пережил этот налет. Это напоминало nринцип святого Флориана - «спаси мой дом, сожги другие». К нашему абсолютному удивлению, ничего не случилось. Люди, лошади и фургон остались целыми. Переводя дыхание, солдат выдавил шутку, чтобы скрыть страх: «Больше грязи и шума, чем оно того стоит» .
В то время никто не мог знать, что эта самая баня будет моим последним бункером в Сталинграде и что вокруг этого здания я буду последний раз сражаться за Адольфа Гитлера, человека, который предпочел принести в жертву целую армию, но не сдать город. С потерей Сталин града мир, который я знал, рухнул. Я больше думал о мире, открывшемся мне после этого, и теперь я смотрю на него критическим взором. Я всегда был изрядным скептиком. Никогда не считал «суперменом» никого из тех, за кем приходилось безоговорочно следовать.
Конечно, гораздо легче и проще идти с «духом времени», даже если это делается из оппортунизма. Призрачным утром, освещенным пожарами, наш дух оставался бодрым. Под вечер полк Роске первым рывком дошел до Волги, прямо через центр города. Эта позиция держалась до последнего дня. Наши потери были сравнительно низкими.
Соседние дивизии не хотели оставаться на хвосте отступающих русских, превышая задачи дня. Дивизии к югу выдержали тяжелейшие бои до того, как смогли в конце концов выйти к Волге, в то время как дивизии, соседствующие с нами к северу, так и не вышли к реке, несмотря на все более яростные атаки. Для начала 71-я пехотная дивизия держала сравнительно узкий коридор, доходящий до Волги, при флангах, по большей части не защищенных. Т -34 ездили поперек улиц, и различные жилые здания еще занимали русские.
Рано утром мы последовали за связными, уже разведавшими среди развалин достаточно безопасные маршруты. Что самое важное, они знали, какие улицы были у русских под наблюдением. Эти улицы нужно было пробегать на одном дыхании, по одному. Это было для артиллеристов в новинку, но не так опасно, как мы сначала думали. Не давая русским времени увидеть, прицелиться и выстрелить в бегущего одиночку, солдат уже перебеrал улицу и исчезал в безопасном месте.
Теперь моей батарее приказали оказать помощь - в форме артиллерийской поддержки - нашим северным соседям, чтобы они тоже смогли успешно пробиться к Волге. Мне пришлось перенести наблюдательный пункт, и в районе сплошных сожженных деревянных домов я смог найти несколько подземных помещений с бетонными потолками, которые усилили несколькими слоями шпал из ближайшего депо. Тяжелый физический труд исполняли хиви (добровольные помощники, в основном русские). Неподалеку, отчаянно пытаясь выжить, обитало несколько русских семей без мужчин призывнаго возраста.
Они ужасно страдали от непрерывных русских обстрелов. Всегда тяжело было видеть их смерти или ранения. Мы пытались помочь им чем могли. Наши врачи и санитары старались как можно лучше. Таким образом постепенно они начали нам доверять. Конечно, мы были виноваты в их судьбе, потому что мы подвергли их большей опасности, заняв их безопасные подвалы. Не смотря на это, прошло какое-то время, пока они приняли предложение немецкой стороны, и их вывезли из города с колоннами снабжения.
Нам пришлось оборудовать наблюдательный пункт в балках разрушенного дома, который мы тоже постарались усилить железнодорожными шпалами. Это была верхотура, на которую было трудно забраться. Темный подвал выглядел странно, и туда мало кому нравилось заходить. Хиви избегали подвала и несли потери. Нам было их жаль, потому что их убивали свои же сограждане, и это после того, как всего чуть раньше они избежали смерти от огня немцев. Они, конечно, предлагали нам свою службу добровольно, но не потому что очень нас любили. Если они и шли на такой риск, то делали это лишь чтобы избежать мрачной участи пленного - судьбы, которую они уже испытали, по крайней мере, ненадолго - со всеми мучениями и голодом, когда их гнали по степи, почти как скот.
Как хиви они были в каком-то смысле «полусвободны», получали достаточно еды с полевых кухонь, чтобы набить живот, и неплохо снабжались в других отношениях. Они жили среди нас не так уж и плохо. Некоторые из них наверняка подумывали бежать. Было множество возможностей это сделать, но мало кто исчезал из расположения. Большинство было дружелюбно, трудолюбиво и лояльно к нам сверх всяких ожиданий.
Наша артиллерийская поддержка нем ноги м помогла соседней дивизии. Мы не могли вмешиваться в уличные бои. Там всю работу делали гранаты и автоматы, с одной стороны улицы на другую, с этажа на этаж и даже из комнаты в комнату. Русские упорно дрались за городские развалины - с упорством, превышавшим их и без того впечатляющий боевой дух. Они делали это так успешно, что мы едва могли двинуться вперед. Вряд ли дело было в их системе политического руководства. Как бы оно помогало им в рукопашном бою?
Лишь теперь мы поняли, как нам повезло с первого удара глубоко пробиться в центр города и взять широкий кусок волжского берега Я наконец смог направлять снаряды на крупный промышленный комплекс в секторе нашего соседа. После тщательной наводки снарядов наши 15-сантиметровки прорывали дыры в кирпичных стенах. Тем не менее снести здание не получалось. Лишь с нескольких попыток наши соседи смогли ворваться на завод - перед тем как русские защитники контратаковали после артподготовки. Рукопашный бой на заводском комплексе тянулся целыми днями, но артиллерийскую поддержку пришлось сократить - наши войска были уже внутри.
В других батареях дела шли похуже. Их позиции были на западной окраине города. Русские подозревали, что они находятся там, и подвергали их непрерывному обстрелу. Дерево для строительства блиндажей нужно было искать в самом городе, а потом с трудом доставлять на позиции. 1-й батальон был мне совершенно неизвестен. Когда я пришел с рапортом о прибытии к своему новому командиру, я наткнулся на молодого гауптмана, кото рый раньше служил в З1-м артиллерийском полку.
Он тепло меня поприветствовал. Его батальонный командный пункт находился у водочного завода. Производство было в основном разрушено. Не считая пустых водочных бутылок, в основном сплавленных в слитки стекла, здесь больше ничего не напоминало об алкоголе. Но и здесь были крепкие подвалы, позволяющие безопасное укрытие.
Обращенные к Волге полбатареи были хорошо расположены в развалинах высоких зданий у крутого берега реки. Командой руководил унтер-офицер, живший со своими людьми в подвале. Пост передового наблюдателя стоял недалеко от нас, на лестничной клетке жилого дома. Приходилось быть чрезвычайно осторожными, потому что русские со снайперскими винтовками или даже с противотанковыми ружьями шныряли тут и та, подстреливая множество солдат- одиночек.
Только когда ты знал, какие районы под наблюдением у русских, ты чувствовал себя в развалинах в сравнительной безопасности. Со временем для повышения безопасности было сделано многое - появились предупреждающие таблички, были развешаны экраны, перекрывавшие снайперам поле зрения. Иногда даже рылись глубокие траншеи для пересекающих определенные улицы, находящиеся под наблюдением. Тем не менее нужно было пробираться с осторожностью или - что даже лучше - иметь при себе солдат, которые хорошо разбирались в местности.
Позже на моей новой батарее развернули 105-мм гаубицу, чтобы стрелять по отдельным зданиям в городе к востоку от района вокзала. К месту, где она расположилась, можно было безопасно подойти только в темноте. Орудие несколько раз побывало в серьезном деле, и каждый раз расчет нес потери. Такие задачи можно было выполнять только днем, иначе было невозможно навести орудие на цель. Перед первым выстрелом тоже проходило слишком много времени, потому что гаубицу нужно было силами расчета выкатить из укрытия на огневую позици. Два артиллериста толкали каждый свое колесо, а другие двое упирались плечами в станины.
Пятый член расчета и командир орудия тоже старались как могли, тянули и толкали. До того как первый снаряд вы ходил из ствола, эти солдаты оказывались легкой мишенью. Русские, которые издали видели, что происходит, стреляли из всего, что у них было. Даже когда, казалось, все в порядке и русским приходилось залечь, они продолжали стрелять из минометов. Обычной практикой было как можно быстрее выпустить 30-40 снарядов по домам, занятым русскими, чтобы быстро втащить гаубицу обратно в укрытие.
Во время перестрелки расчет не слышал противника, потому что сам изрядно шумел. Если вражеские минометы точно пристреливались, расчеты замечали это слишком поздно. Вообще, мы мало что могли сделать своими легкими гаубицами. При стрельбе по толстым кирпичным стенам даже наши снаряды с взрывателем замедленного действия их не пробивали. Снаряды с взрывателем, поставленным на удар, только сбивали со стен штукатурку.
Мы стреляли половина на половину - снарядами мгновенного подрыва и с задержкой. Когда нам везло, мы поражали.амбразуру или через дыру в стене слали снаряд внутрь дома. Мы не рассчитывали серьезно повредить здания. Противнику приходилось укрыться от обстрела, так что с последним снарядом, пока защитники не вернулись на свои позиции, наша пехота могла войти в зда ние. Как бы то ни было, по этой теории мы и действовали. В реальности из этих дорогостоящих действий мало что выходило.
Понятно, что пехота просила артиллерийской поддержки, и мы все знали, что находимся в большей безопасности, чем они. Думаю, поэтому наше начальство соглашалось помочь, даже если наша помощь мало что меняла. Почему бы пехотным полкам не применить гораздо более мощные 15-см пехотные орудия, которые давали значительно больший результат, даже стреляя с закрытых позиций? По-моему, у пехоты не хватало воображения на то, чтобы как следует занять свою тяжелую артиллерию.
Когда я под покровом темноты пошел на передовые позиции наших пушек, то застал солдат в подавленном настроении. На следующий день были запланированы такие же действия, и они боялись, что опять что-то случится. Как «новый рекрут на батарее», я почувствовал, что должен принять участие в действиях, и пошел изучать район цели. Я искал самую безопасную позицию для орудия. Я нашел гараж с бетонной крышей. Сбоку туда можно было закатить орудие. Тогда можно было стрелять через отверстие на месте двери. Множество всякого мусора свисало и стояло по дороге, маскируя нашу позицию, но и мешая полету снарядов. И все же позиция показалась мне многообещающей.
Наутро я попытался категорически разубедить моего нового командира от использования орудий в боях за каждый дом. Он согласился - в принципе, - но беспокоился, что это произведет плохое впечатление на пехоту. Никто не хотел показаться сачком или трусом, оставившим все рискованное дело пехоте. Он тоже, и безуспешно, пытался уговорить пехоту использовать их собственные тяжелые пушки. Но, как ни странно, пехота была склонна использовать свои пушки как артиллерийскую батарею, а не сосредоточивая ее для поражения отдельных целей. Это по идее было ее главным делом, подцерживать свои полки во время независимых действий.
То и дело получая прозвище «цыганской артиллерии », артиллерия пехоты не понимала своего главного предназначения - подавления точечных целей. «Вы можете не идти туда, если не хотите», - сказал в конце концов командир. Я был честен и сказал, что не хожу искать опасности, если могу делать свою работу с расстояния,- но особенно тогда, когда не вижу шансов на успех. Конечно, я не обязан быть там все время, но в первой операции в качестве командира-новичка я очень хочу, чтобы меня видели там, на передовой. Я указал, что подготовка к будущей атаке была проведена очень хорошо.
Без особой серьезности я сказал: «Герр гауптман, вы можете все оценить сами. На этот раз все условия хороши, потому что мы можем незамеченными вкатить орудие на позицию, и вы увидите, как мало мы сможем изменить». Он согласился, и мы договорились О том, где мы встретимся. На КП батальона я узнал, что Бальтазара перевели в артиллерийскую школу. Интересно, приложил ли руку к этому переводу его добрый друг Шаренберг? Вполне возможно - если вспомнить, как медленно рассматривался мой рапорт.
Фон Штрумпф был произведен в оберст-лейтенанты после Бальтазара, что делало мое предположение менее вероятным. Почему столь всеми уважаемый офицер получил производство так поздно? Он был лучшим командиром, чем его предшественник, чей стиль командования был едва виден.
Встреча с командиром сработала. Мы дошли до гаража. Все было тихо. Все приготовления тоже были сделаны, но сейчас у меня было неприятное ощущение в животе. Штурмовая группа пехоты стояла готовая захватить назначенный дом. Мы последний раз все обсудили с их лейтенантом. Атака должна была начаться на закате. Первый выстрел был нацелен спокойно и точно. Мы как следует постарались закрепить сошники станин, чтобы орудие не откатилось по бетонному полу. Иначе каждый выстрел превратился бы в каторгу. Из-за опасности получить при первом выстреле Обвал мусора мы удлинили спусковой шнур куском веревки.
«Ладно, давайте, --крикнул я. - Огонь!» Выстрел - и поднялась прорва пыли, все остальное было в порядке. Орудие стояло на месте. Пока его перезаряжали, я снова взглянул в панораму. После этого мы начали быструю стрельбу. Из-за всей этой пыли и разрывов в здании, по которому мы стреляли, я почти ничего не видел. Нос и глаза были забиты пылью. Через несколько снарядов русские ответили минометным огнем, но для нас это была не угроза благодаря бетонному потолку. Адский грохот, который мы создали, разбавили сухие разрывы мин. - Пошли, никакого толку, - сказал гауптман. - Почему? - спросил командир орудия. Мы никогда не выстреливали 40 снарядов быстрее, чем сегодня. Наш огонь на самом деле почти не повредил здание. - Давайте закончим то, зачем мы сюда пришли, - сказал я. И мы так и сделали.
Отстреляв последний снаряд, мы вытащили гаубицу из здания на другую безопасную позицию. Русские теперь знают, откуда мы стреляем, и завтра определенно уничтожат эту позицию. Мы наконец могли отдохнуть, глотнуть водки и покурить под защитой подвала. Я почти не курил, не получал от этого удовольствия, вдобавок курение не помогало отвлечься или расслабиться. В этот раз атака на дом, занятый русскими, провалилась. Чуть позже второпях подготовленная атака без артподготовки оказалась более успешной. Для нас это был последний раз, когда мы применяли гаубицу в уличных боях в Сталинграде. Теперь нам нужно было оттянуть гаубицу обратно на позиции у бани. Ночью к ней подцепят передок, в который запряжено шесть лошадей. Русским, если получится, не дадут ничего узнать. Первым делом мы поставили орудие за домами, чтобы можно было при свете фонариков прицепить передок. Сначала все шло по плану, но в депо орудие застряло на стрелке.
Лошади спотыкались о рельсы. Скоро мы справились с этой проблемой, но она стоила нам драгоценного времени. С гораздо более неповоротливой тяжелой гаубицей возиться пришлось бы куда больше. Опыт всех застреваний, полученный за время службы в 10-й батарее, теперь оправдался: теперь солдаты видели во мне эксперта. После депо местность резко пошла в гору, а силы у лошадей не хватало. Нам пришлось делать короткие передышки, подпирать колеса и начинать впрягаться в тросы. К первым лучам рассвета мы наконец закончили подъем и оставили орудие на холме среди домов вне поля зрения русских, чтобы позже наконец поставить его на позицию. Если бы у нас не получилось все это сделать с первого раза, орудие пришлось бы бросить. Наконец передок, лошади и солдаты уехали,чтобы прийти снова следующей ночью. Конечно, если русские не обнаружат тем временем наше орудие и не уничтожат его огнем артиллерии. На войне приходится надеяться на удачу.
Две мои русские пушки у Волги заработали четкое очко на свой счет. Почти каждый день на закате русские посылали вниз по реке канонерскую лодку, оборудованную двумя башнями от Т -34 - быстро засыпать снарядами наши позиции. Хотя особого ущерба она не наносила, но была источником беспокойства. Мои артиллеристы много раз ее обстреливали. На этот раз мы пристрелялись по определенной точке, через которую всегда проходил «монитор». В этот день лодка дошла до нужной точки, оба орудия одновременно открыли огонь и попали. Поврежденная лодка встала у волжского острова и смогла открыть ответный огонь. Пушки мгновенно ответили. Лодка быстро затонула.
Из-за примечательности этой, в общем-то, обычной дуэли она была упомянута в « Вермахтсберихт» 10 октября 1942 г. Несколько человек из моей «береговой обороны » получили Железные кресты, чему, они, конечно, обрадовались. Солдату тоже нужна удача - и считается только успех. Достижения невезучих в счет не идут. В то время как в секторе нашей дивизии ситуация по степенно улучшилась, когда последние здания и улицы с высокими потерями были взяты, к северу от нас все выглядело куда более бледно.
В частности, за крупные промышленные комплексы - тракторный завод «Дзержинский », оружейный завод «Красные баррикады» и сталелитейный завод «Красный октябрь» и другие - русские сражались безжалостно, и взять их не удавалось. И наступающие, и защитники были безнадежно заперты вместе в разрушенных цехах, где русские, лучше знающие обстановку, имели преимущество. Даже специальные саперные части, пущенные в ход, не могли переломить ситуацию.
Однако Гитлер уже хвастался: Сталинград взят. Чтобы взять город полностью, нужны были крупные свежие силы, но таких у нас больше не было. Мы откусили больше, чем могли прожевать. На Кавказском фронте события шли тоже не так, как мы планировали. Германия дошла до предела своих возможностей, а враг еще не ослабел - напротив, благодаря американской и союзной помощи он становился сильнее. Семьдесят первая пехотная дивизия готовилась к позиционной войне вдоль Волги и готовилась к надвигающейся зиме. Мы надеялись, что в наступающем году нас сменят свежие части. Было очевидно, что нашим малочисленным дивизиям требовалась передышка и переформирование. Все, кто еще был жив, были бодры и мечтали провести лето во Франции. Снова заработала система отпусков, приостановленная на время кампании. Почему он не выслужился до больших чинов? было в этом что-то неправильное. В отношении шписа я не был так уверен. Он был профессиональным солдатом, который знает, как иметь дело с вышестоящим начальством любого ранга. Он точно знал, как себя вести с молодым обер-лейтенантом вроде меня.
Единственной его проблемой было то, что я видел его насквозь. Лейтенантом я кое-чему научился, пока служил под командованием Кульмана, чей хитрый шпис пытался обвести меня вокруг пальца, а Кульман ему не препятствовал. Я быстро узнал, что в защите своих интересов можно полагаться только на себя. Это непросто, когда тебе 19-20 лет. Шпис на 2-й батарее явно разочаровался во мне с первой встречи. Я не выказал никакой благодарности за лишнее вино и сигары на обеденном столе. Напротив, я отклонил все предложенные добавки. Я жил на стандартном пайке обычного солдата на батарее. То же относилось к бакалейным товарам. Солдаты у передков имели возможность дополнить свой рацион - личныЙ или групповой, - когда бы им ни хотелось. И это при том, что в степи вокруг Сталинграда ничего нельзя было найти, кроме пары дынь, да и то не в это время года.
Во многих русских домах в центре стояла большая кирпичная печь, проходящая через несколько этажей, обогревающая прилегающие комнаты и используемая для готовки пищи. Окна, на зиму оборудованные дополнительным стеклом, не открывались. Между слоями стекла для теплоизоляции были насыпаны опилки. В комнаты доходил лишь слабый дневной свет. Были проблемы и с гигиеной. В сильные холода воды было мало.
Стирка и личная гигиена сокращались до минимума. Тем не менее обитатели дома показались нам чистыми. Они делали для нас все что могли и были дружелюбны. Они сделали вкусную еду из наших припасов, так что хватило и им самим. В основном их интересовал наш «коммисброт» И консервы. Мы завоевали доверие русских детей шоколадом и конфетами. Когда мы проснулись на следующее утро, солнце уже светило и ярко блестел снег, отражая свет в нашу комнату через небольшое окно. Только одного из нас кусали клопы - того, кто спал на столе. Мы решили, что это справедливо - он и так занял лучшее место.
Жизнь солдат не была самой важной вещью для Гитлера, когда он думал о будущем. За катастрофу в Сталин граде во многом стоило винить Геринга. Он не мог выполнить свое обещание перебрасывать по воздуху столько припасов, сколько было нужно, - и ОН это знал еще до того, как обещал. Он деградировал, превратившись в напыщенного пустомелю, накачанного наркотиками. Забираясь вместе с Боде в транспортный самолет Ю-52 на ростовском аэродроме, я был вынужден протиснуться мимо большого, надежно принайтованного ящика с бумажной наклейкой «Рождественские поздравления командиру крепости Сталинград генерал -оберсту Паулюсу» . Я счел надпись безвкусной и неуместноЙ. По мне, крепость - тщательно выстроенная оборонительная позиция с безопасными убежищами и подходящим Оборонительным вооружением, а также с достаточным количеством припасов. В Сталинграде ничего этого не было! В целом Сталинград был бардаком, который стоило как можно быстрее привести в порядок. Думаю, в ящике была выпивка и закуска для больших чинов... по вполне понятной причине. Теперь, когда войска в окружении голодали, этот широкий жест был не к месту, был непозволителен и даже провоцировал на неповиновение.
Несколько часов прошли в ожидании, приправленным опасливым любопытством. «Юнкерс» летел над заснеженными полями, медленно набирая высоту, потом падал вниз как лифт, повторяя все это снова и снова. Не могу сказать, что моему желудку это нравилось. Я не привык летать самолетом. Слева я видел горящие сараи, дома и густой дым от горящих нефтяных баков. «Тацинская, - сказал летчик. - Аэродром, откуда снабжается Сталинград. Мы его называем Таци. Русские недавно раскатали нас своими проклятыми танками - весь аэродром и все, что вокруг. Но теперь мы его отбили». Вскоре мы приземлились в Морозовском, на другом аэродроме снабжения. Русские и здесь были близко. Был слышен артиллерийский огонь и лай танковых пушек. На летном поле к бомбардировщикам и истребителям подвешивали бомбы. Я слышал, как кто-то сказал: «Они сейчас быстренько подпрыгнут и разгрузятся вон там, на Ивана». В отдалении были слышны разрывы. Все вокруг нервничали
Вокруг снова зажужжали слухи: «Мы уже прорвали Окружение. Русские бегут, как раньше... » Я хотел этому верить, особенно после того как увидел эти уверенные в себе войска. Моя вера в то, что этот кризис мы преодолеем, крепла. Правда, неизвестная мне в то время, ввергла бы меня в уныние и, скорее всего, удержала бы меня от того, чтобы лететь в Сталин град. Я ждал, что б-я танковая дивизия со своим отличным вооружением войдет в танковую группу Гота для наступления на Сталинград. Но их вскоре превратили в «пожарную бригаду" для того, чтобы ликвидировать прорывы русских в районе Тацинской, направленные на Ростов.
Вдоль Чира шли отчаянные бои. Танковый корпус генерал - полковника Гота, со сравнительно слабыми танковыми частями, пытался с юга прорвать кольцо окружения вокруг Сталинграда. Они смогли подойти к «котлу» на 48 километров. Затем у них закончилась движущая сила. Последняя надежда 6-й армии на освобождение была утеряна. Гибель стала неминуемой. Танки Гота были все нужны на угрожающем югозападном фронте. В сущности, Сталинград уже сдался бы еще до Рождества. Тогдашняя моя уверенность может по казаться наивной, и, наверное, такой и была - но я всегда был оптимистом. Такой подход делал жизнь легче. Он позволил справиться с ужасами войны, со страхом быть убитым или искалеченным, и даже с ужасными годами советского плена.
После обеда мы попытались вылететь еще раз: на этот раз в составе трех Хе-111 мы под прикрытием об лаков долетели до Дона. Над рекой облака неожиданно исчезли, и на нас сразу обрушились русские истребители. «Назад, в облака, и - на Морозовскую, хватит на сегодня!" - сказал летчик. В тот день обнаружилась еще одна возможность улететь в Сталинград: началась заправка и дозагрузка большой группы Хе-111 с контейнерами снабжения под брюхом. Тем временем стемнело. На этот раз полет прошел без проблем. Я видел Дон, тут и там изредка поднимались сигнальные ракеты. Из-за артиллерийского огня было прекрасно видно, где проходит передовая у обеих сторон. После этого самолет начал снижение, включились посадочные огни, и шасси соприкоснулось с землей. Но самолет снова начал взлет, набрал скорость и развернулся. Я пролез через ящики к пилоту. - Я думал, мы уже там, - сказал я ему. - И слава богу, - ответил он.
Русский самолет прошмыгнул между снижающимися «Хейнкелями» И сбросил бомбы на посадочную полосу. Левое колесо моего «Хейнкеля» попало в воронку в мерзлой земле, и летчик с трудом смог снова поднять машину в воздух. Теперь речь шла о посадке на брюхо, но не з-десь, на местном аэродроме Питомник внутри кольца окружения, а в Морозовской. Кто знает, что будет, если пытаться садиться здесь. Другое колесо, или, вернее, его стойку, заклинило.
Вручную оно не выпускалось. - Черт! - сказал летчик. - Лучше уж прыгать с парашютом! - Они обсудили возможность прыгать с парашютом. Я, как пассажир, не был рад это слышать, потому что на меня парашюта не было. Я начал беспокоиться. Стоит ли мне лететь на свой страх и риск или проще застрелиться? Ну, летчики тоже не представляли, как они будут прыгать - потому что раньше они этого ни разу не делали. Может быть, остается шанс безопасно проехаться по обледенелой полосе. Я даже отчасти успокоился. Когда мы садились в Морозовской, мне уже казалось, что все в порядке и меры предосторожности - только перестраховка. «Очистить нижнюю гондолу, стальной шлем надеть, спиной упереться во внешнюю стенку". Потом самолет накренился влево. Он ударился о землю и разломился.
Я сидел в оцепенении, пока не почувствовал струю холодного воз-духа, идущую в фюзеляж снаружи, и не услышал голоса: «Все в порядке? Выходите!» Все левое крыло, включая двигатель, было оторвано, нижняя гондола была смята, а передний стеклянный купол - разбит. Я схватил свои вещи, включая курьерскую сумку с почтой, и вылез. Подлетели пожарная машина и «Скорая помощь», но мы были невредимы, а самолет не загорелся.
Как и ожидалось, «Хейнкель» заскользил по льду и потом разломился. На мягком грунте такого бы не произошло. «Снова чертовски повезло» , - подумал я, но на этот раз смерть прошла совсем близко. Собственно, я был удивлен, что события дня не отразились на мне сильнее. Я всего лишь устал и лег спать на столе в комнате, смежной с пунктом управления полетами. Но до того мне предложили еду и много алкоголя - все лучшего качества. Летчики были само гостеприимство. «Когда у нас кончатся припасы, война кончится.
С нашими связями жажда и голод нам не грозят... » В середине ночи меня вырвали из сна. Беспокойство, крики, хлопающие двери, шум моторов: «Морозовскую эвакуируют! Русские на подходе!» Снаружи закипела бешеная активность. Все что можно увязывалось и бросалось в кузова грузовиков. Я подхватил немного деликатесов, включая французский коньяк, и начал расспрашивать о следующем вылете на Сталинград.
Сталинград? Пошел ты со своим Сталинградом. Отсюда больше никто не полетит. У нас тут и без того хватает беспокойства. Какого черта тебе нужно в Сталинграде? - спросил один офицер. - И что мне теперь делать? - Или прыгай в грузовик, или поищи самолет, но са- молеты все для летчиков, так что тебе, наверное, не повезет. Кто-то еще наорал на меня: - Куда? Все равно куда! Проваливай отсюда - или хочешь устроить русским торжественную встречу? Я бесцельно бегал туда и сюда, никого не узнавал и не нашел ни одного четкого ответа. Тут в пункте управления полетами доложился еще один пилот. - у вас не найдется для меня место? - спросил я его, не надеясь на ответ. - Если не боитесь холода, то я лечу на «клемме», у него открытая кабина.
Мы приземлились в Ростове; опять Ростов. Как теперь добраться до Сталинграда? При пасы теперь доставлялись черезСальск. Где находится этот Сальск? Как туда попасть? Антикварный Ю-86 с двигателями, конвертированными с дизельного топлива на бензин, вез в Сальск запчасти и мог забрать и меня. Куда девался Боде? Долетел ли он до Сталинграда? Вернулся ли он на батарею? Стоит ли батарея на старом месте? В Сальске базировались эскадрильи Ю-52. Большинство еще рассчитывало на "тетушку Ю" . Мои путевые документы начали вызывать некоторые сомнения. Меня почти обвинили в том, что я брожу туда-сюда за линией фронта вместо того, чтобы вернуться к своим людям или присоединиться к пожарной части. Только сумка с курьерской почтой придала убедительности моим словам.
Когда я пытался найти место в большой казарме, чтобы согреться, один летчик сообщил мне, что хочет доставить меня в Питомник. Большая группа Ю-52 собиралась после наступления темноты прорваться внутрь кольца окружения. В одном из них, полном бочек с топливом, я нашел сидячее место за прозрачным колпаком, сбоку от места радиста. Я бросил рядом с собой свой мешок с продуктами, в котором была и курьерская сумка. По чта уже давно потеряла всякое отношение к последним новостям. Под нами появился Дон. Мы начали снижение к аэродрому Питомник.
Радист нервничал и указал на небольшую дырку в фюзеляже: Двухсантиметровая зенитка, наша. . . черт... ЧЕРТ!!! - крикнул он пилоту. - Один такой в бочку с топливом, и мы зажаримся! - ответил он. - И что теперь? - спросил я, не надеясь, что мне ответят. Самолет покатился по земле. Снова русские прошмыгнули сквозь наш строй и сбросили бомбы на посадочную полосу. Наши зенитки стреляли в промежутки между нами. Но в конце концов все обошлос. Я наконец «счастливо прибыл» в сталинградский « котел ». Самолет добежал до края аэродрома. Открылись люки, и экипаж стал сам выталкивать из самолета бочки с горючим. Я вылез на крыло, попрощался с ними и огляделся. Поперек полосы шли к нам, спотыкаясь, оборванные, плохо одетые раненые солдаты. Они отчаянно пытались попасть на самолет и улететь.
Но летчики уже закрыли люки, и все три мотора заревели. Крики, команды, чьи-то слова «мы не хотим здесь остаться насовсем!» были последним, что я услышал от летчиков. Двигатели взвыли, и самолет двинулся с места. Они взлетели по собственной инициативе, не имея никаких указаний и не связавшись с пунктом управления полетами. Самолет исчез в темноте, и кричащие раненые, которые не один раз пытались ухватиться за самолет, тоже исчезли. Несколько их ползало в снегу на четвереньках, ругаясь и хныча. Они были грязными, неопрятными, заросшими бородами, изнуренными, в пропитанных кровью повязках, обмотанными тряпками как цыгане и совершенно забывшими о дисциплине.
Я побродил по округе и наконец нашел глубокий блиндаж со входом, завешенным плащ-палаткой. Вокруг были вспышки зенитного огня и разрывы бомб. Я вполз в блиндаж, где меня встретила вонь немытых тел и остатков еды. Встретили меня враждебно. «Откуда? Куда?» Когда я описал свои приключения, надо мной посмеялись.
Вы, наверное, совсем свихнулись, герр оберлейтенант. Теперь, как и все мы, вы по уши в дерьме - по самые уши. Обратные билеты положены только раненым - без головы, без ноги и так далее, и при этом Нужно еще найти себе самолет! - сказал один штабс - ефрейтор. В его словах не слышалось никакого нарушения субординации - скорее сожаление. Это было просто катастрофическим завершением отпуска. Насколько все было хорошо в начале, настолько ужасно все было в конце. По крайней мере, в Питомнике царил абсолютный хаос. Никто никому не отдавал четких приказов, и беспомощные, отчаявшиеся раненые лежали и бродили где угодно.
Как там наши танки, они уже пробились? - Это было ранним утром 29 декабря 1942 г. Наши танки намертво встали в колеях многими днями ранее. Наступление для прорыва сталинградского окружения с юга было слишком слабым с самого начала. Еще один случай, когда у наших войск оказалось недостаточно сил, чтобы достичь желаемого. Несмотря на это, разочарованные солдаты в бункере не ожидали падения 6-й армии. Снаружи беспрерывно рвались бомбы.
Я снова и снова спрашивал себя, умно ли было возвращаться в Сталинград. Я пытался избавиться от мрачных мыслей. Когда на следующее утро я проснулся, солнце светило на степь с совершенно чистого неба. Блеск снега ослепил меня. Выйдя на свет из темного блиндажа, я с трудом мог открыть глаза. Жуткая ночь закончилась. В небе были немецкие истребители, а русских самолетов видно не было. Я попрощался с хозяевами и пошел к пункту диспетчерской службы. Там все передвигал ось бегом.
Поскольку я вез курьерскую почту, до командного пункта 6-й армии в Гумраке мне вызвали машину. Командный пункт был кучкой встроенных в склон бревенчатых хижин. Там все было наполнено шумом управленческой работы и общим гвалтом - щелкали каблуки, резко вскидывались руки, отдавая честь. Почту приняли - но, думаю, она не имела никакой ценности. Мне сказали подождать. Слушая обрывки телефонных разговоров, я понял, что сейчас они пытаются создать из ничего новые «аларменхаЙтен » .
И туда им были нужны офицеры. Желай я такой карьеры, я пошел бы в «пожарную часть» еще в Харькове, где условия были куда лучше. Я тихо выскользнул наружу, не привлекая ничьего внимания. В перегретом блиндаже было душно. Снаружи лежал снег и было минус двадцать. Закинув ранец за плечо, я пошел по следу колес в сторону летной школы. Местность была мне знакома, даже теперь, когда везде лежал снег. Проезжавший мимо грузовик подвез меня.
Я шел почти по той же дороге, что и 14 сентября, во время первого визита в город. Орудийные позиции моей 2-й батареи были все на том же месте. Когда я появился в подвале бани - естественно, я был встречен множеством приветственных возгласов. Боде прибыл за много дней до меня. Он все сделал с первой попытки и рассказал остальным, что если «Старый» вскоре не приедет, то не появится вовсе. Это значит, он - все, он свое получил. Вспомните - мы взлетали в одно и то же время. Боде был всего на несколько лет младше моих двадцати двух, но для солдат я был «Старым». Содержимое ранцев, которые привез Боде, давно поделили и съели. Их поделили честн, но с ними разошлись и мои личные вещи, оставшиеся на батарее, когда я уехал в отпуск. Было в этом какое-то смутное неудобство. Поскольку я «воскрес», то через ординарца мне все вернули. Я был им благодарен. В войну люди думают и, поступают более практично. В любом случае я был даже рад оказаться в «знакомом окружении».
Скоро я отправился на наблюдательный пункт, взяв свой ранец с продуктами, потому что там ничего не получили из ранцев Боде. Причиной для этого было названо то, что со времени моего отсутствия там и так получали специальные пайки, якобы за нахождение в большей опасности. На позиции для передков едят куда больше, подумал я, - до того, как еда попадает на передовую. Я с самого начала счел это объяснение преувеличенным и пристрастным, но ничего не сказал, потому что сначала хотел услышать, что скажут мне. Собственно, мой заместитель, лейтенант с другой батареи, действительно назначил обильные лайки наблюдательному пункту - а значит, и себе.
Во время обычных боевых действий от солдат на наблюдательном пункте требуют больше, чем на огневых позициях или даже в обозе. Но здесь, в Сталинграде, мой НП жил более комфортно. Чтобы избегать недовольства, нельзя заводить любимчиков, особенно когда припасы строго ограничены. При том что я во время отпуска растолстел, с первого дня в окружении я сидел на здешнем голодном паЙке. Солдаты на батарее жили так уже месяц. Я не отпускал от себя мешок с едой, потому что нужно было как следует подумать, как его разделить.
Первым моим приказом было абсолютно равное питание для всех солдат батареи. Дальше я доложил о вступлении в обязанности командиру батальона и также уведомил командира полка о своей помолвке. Хотя встречали меня с радостью, командир полка хотел знать, почему я не обратился к нему за разрешением жениться. В конце концов мне пришлось идти к нему на доклад, и я был слегка озадачен. Я извинился, но указал, что не знал об этом, и, кроме того, отправляясь в отпуск, не знал, что он закончится помолвкой. Это было спонтанное решение, случившееся потому, что подвернулась такая возможность. Подполковник фон Штрумпф слегка подобрел и выслушал мою историю. Я рассказал о семье своей будущей жены и обещал, что обращусь к нему за разрешением жениться, когда будет планироваться день женитьбы.
Положение на фронте дивизии по Волге оставалось сравнительно спокойным. Возможно, общее положение дел в окружении и было лучше, чем думали многие. Если бы только со снабжением было получше! За исключением пары больных желтухой, которые были сразу же эвакуированы на самолете, на батарее за время моего отсутствия потерь не было. Причина такой хорошей жизни на батарее была в том факте, что она стояла далеко на востоке, на безопасных позициях в городе. Большая часть лошадей и ездовых была даже не внутри «котла». Их отослали далеко, западнее Дона, в район содержания лошадей, потому что для позиционной войны они были не нужны. Прошлой зимой у нас было много неприятных моментов, связанных с лошадьми. Теперь за ними в колхозе хорошо смотрели и кормили.
На западной стороне города в балке расположился наш обоз, со шписом, полевой кухней и казначеем. Не многие имеющиеся здесь лошади использовались для подвоза боеприпасов или перемещения пушек. После того, как меня в отпуске хорошо кормили, теперь я постоянно страдал от голода - как и все остальные. Свой мешок с едой я пожертвовал в пользу спонтанно собравшегося празднования Нового года, каждому на батарее досталось по чуть-чуть. Этот жест был хорошо встречен, хотя каждому и досталось так мало. Всех свободных от службы пригласили в большой уютный подвал, где располагался командный пункт. Кофе и алкоголя еще хватало. Мы надеялись, что 1943-й будет к нам больше расположен.
Из - за разницы во времени русские прислали яростный «фейерверк» ровно В 23.00 по германскому времени, так сказать, поздравив нас с Новым годом. В качестве меры предосторожности я послал своих артиллеристов на позиции. Возможно, это еще не все. Поскольку снарядов не хватало, мы не ответили, но вечер в любом случае был испорчен. Первого января командир батальона устроил офицерам прием со шнапсом. На этих празднествах другой выпивки не было. От нашей батареи на приеме был тольКО я, потому что лейтенант после приглашения получил другие задачи.
Пьянка была ужасная. В конце я был пьян просто в сосиску. Обычно в меня вмещается очень много. И куда тяжелее, чем пить, было наутро общаться с адъютантом - мои солдаты утром привезли меня к нему на ручных санках. Они никогда меня таким не видели. Но первое раздражение вскоре сменилось печалью, когда на следующий вечер в лестничную клетку на водочном заводе попала бомба. Штаб батальона был там, в подвале. Туда был приглашен дивизионный католический священник. Они как раз провожали его, когда его, командира батальона и адъютанта постигла эта участь. Все трое погибли.
На следующий день батальон принял молодой гауптман из дивизионной моторизованной артиллерии, мы его не знали. Когда я возвращался обратно на мой командный пункт после первой встречи с ним, мне в руку попал снарядный осколок. Я надеялся на хейматшус (ранение, служащее основанием для отправки домой), но это была лишь царапина. Мне даже не пришлось идти к медику. Новый гауптман был приятным парнем, ровным в общении и дружелюбным, хотя, возможно, слегка наивным. Когда он вскоре посетил меня на моем чудесном КП, он пожаловался на то, что голоден, и без смущения попросил что-нибудь на завтрак к той порции водки, что я ему предложил. Я был ошеломлен: хотя в обычных обстоятельствах это было вполне в порядке вещей, в окружении, где все голодали, об этом не могло идти и речи.
Из ниши у своего спального места я достал ему кусок колбасы и кусок хлеба и приказал вестовому накрыть нам стол. Этого было немного. Гауптман быстро и со здоровым аппетитом все это съел, и, когда мы выпили еще немного водки, он спросил, почему я не ел с ним. « Вы едите мою дневную пайку - и что после этого есть мне?» - был мой довольно невежливый ответ. На второй батарее не было гостевых пайков. По ди пломатическим причинам я в любом случае не мог есть с ним. Солдаты ждали, чем закончится дело.
Наш новый командир не был грубияном. Он никак не отреагировал и доел то, что перед ним лежало. Мы немного поговорили о том о сем и расстались в довольно хорошем расположении духа. Той же ночью связной принес от него немного еды - ровно столько, сколько он съел утром. С тех пор он никогда не ел на батареях, ранее принимавших его со всем гостеприимством. Мои профессиональные отношения с ним из-за этого инцидента не пострадали. Он был хорошим парнем, просто не всегда думал как следует.
Почта еще работала. Я писал письма много и часто и получал письма из дома. Неожиданно на батарее начались волнения. До сих пор шли разговоры о прорыве. Эту идею обсуждали с самого начала окружения, когда я был еще в отпуске. Тогда у прорыва были хорошие шансы на успех, но теперь мы были усталыми, голодными и измотанными, и у нас не было горючего и боеприпасов. И все же оставался некоторый стимул. На батарею пришли три грузовика «Шкода» И два трехосных грузовика «Татра».
Эти грузовики были нужны для перевозки пушек, боеприпасов, полевой кухни и самого необходимого оборудования связи. Мы даже получили с ними немного снарядов, так что теперь было по 40 снарядов на орудие. Больше доставр1 снарядов не предвиделось. Сто шестьдесят снарядов было лучше, чем ничего, но с таким количеством Сталинград не завоюешь.
У нас было следующее правило: по проверенным на практике наставлениям, на подавление вражеской батареи было нужно 120 снарядов, и вдвое больше - для полного уничтожения. Могли несколько лишних снарядов оправдать существование нашей 2-й батареи? Первую уже расформировали и отправили в пехоту, развернув вдоль Волги. Оттуда забрали настоящую пехоту и отправили в степь. Заполнение прорех на передовой началось давно, но смешивание разных родов войск и разного оружия скорее ослабляло нашу способность к сопротивлению, чем усиливало. Когда дойдет до боя, нужны надежные соседи, которые не бросят тебя.
Напряженная подготовка к прорыву вновь подняла наши надежды. Командир нашего корпуса, генерал фон Зейдлиц, считался душой идеи прорыва, а вот Паулюс все колебался. Находились даже такие, что заявляли, что Паулюс больше не в котле. Во всяком случае, его никто не видел. При попытке прорыва, на этом все сходились, потери будут высоки. И все же это было лучше, чем ждать у моря погоды в этом чертовом окружении.
Нашу 71-ю пехотную дивизию предложили на завидную роль «заместителей героев», поскольку она располагалась на сравнительно спокойных позициях у Волги и не проявила ни малейших следов распада. Импровизированные «пожарные части» нужно было везти в степь на грузовиках.
Пеший марш был слишком изнурителен для истощенных людей, и их бы надолго не хватило. И вот мои грузовики исчезли и не вернулись, хотя вернулось несколько выживших. Они были контужены и замерзли до полусмерти. При том, что этих солдат - совершенно неопытных в роли пехоты - ничему не обучили и даже не объяснили задачу, их вывезли прямо в степь. По дороге головной грузовик был подбит русским штурмовиком. Идущий следом поймал снаряд танковой пушки.
Фронт был воображаемой линией, проходя щей просто по снегу. Он был объявлен "главной линией обороны", на которую могут при нужде опереться передовые пехотные части. У большинства солдат не было зимней одежды. Они носили тонкие шинели и кожаные сапоги, в которых промерзала каждая косточка. Они рыли в снегу норы и, где можно, строили снежные хижины, чтобы согреться.
Офицеров - беспомощных и в основном необстрелянных - к ним назначали редко. Солдаты не знали друг друга, не имели личных отношений между собой, и всякая уверенность в соседе исчезла. Как только наступающие русские солдаты обнаруживали серьезное сопротивление, они просто вызывали свои Т-34 и расстреливали наспех выстроенные укрепленные точки, разнося их на куски. Тех, кто оставался жив, перемалывали танковые гусеницы. Разбросанные останки окрашивали русскую степь в красное.
Даже когда русские не атаковали, наши линии обороны иногда исчезали сами. Люди голодали, их выставили на мороз, у них не было патронов, и - к лучшему или худшему - они зависели от милости превосходящих сил русских. Боевой дух был низок как никогда. Эти новые сбродные части распадались и несли огромные потери. Соседей справа и слева никто не знал, и некоторые солдаты просто исчезали в темноте, чтобы появиться в своих старых частях. Даже многие обстрелянные пехотинцы подцавались этому искушению и исчезали в подземном мире разрушенного города.
Солдаты, сбежавшие с фронта, не выглядывали из города. Разрозненные солдаты из разбитых частей и бежавших обозов, все без командования, малыми и большими группами стремились в Сталинград. Они искали спасения в подвалах разрушенных домов. Там уже были сотни раненых и больных солдат. У военной полиции не было возможности вытащить из этой смешанной массы годных к бою и отправить их обратно на фронт. Лишь для того, чтобы найти еду, покидали свои норы эти так называемые «крысы».
Командиры нетронутых частей - как и я - снова и снова получали приказ направить людей в пехоту. Мы не могли отказаться. И все, что мы могли сделать, - посылать не лучших, а, напротив, слабых и недисциплинированных, какие есть в любой части. Мне их было, конечно, жаль, - но моей обязанностью было как можно дольше сохранить батарею боеспособной. Успешный прорыв из окружения был более невозможен. Русские непрерывно сжимали вокруг нас кольцо. Русские неустанно давили на город своими свежими дивизиями. Многие мысли пролетали в голове - быстрая смерть от рук неприятеля или, может быть, от собственной руки.
Наши части раз за разом прочесывались на предмет людей, которых можно отправить на фронт. Я следил за тем, чтобы никто не был послан в эти отряды самоубийц дважды. Было даже два сумасшедших, которые вызывались добровольцами, чтобы сбежать от ежедневного голода на батарее. Это были истинные наемники - их было трудно убить. Они были хорошими ребятами, и почти всегда у них все получалось. Они даже знали, как из влечь маленькую пользу из большой катастрофы.
В неразберихе отступления у них часто получалось найти еду и выпивку. Они подбирали многие полезные вещички из разбитой техники, брошенной на обочинах. В отличие от «крыс», они всегда возвращались в свои части, потому что чувствовали сильную связь с товарищами, и часто делились с ними добычей. Эти бойцы в нашей части набрали большой опыт, благодаря которому они продержались в боях дольше других. Наши неопытные солдаты отправлялись на Волгу - где ничего не происходило - для беззаботной службы. Испытанные в боях офицеры и солдаты собирались и отправлялись на запад встречать русский натиск. Таким образом, наш командир дивизии смог сохранить дивизию и не дать ей начать рассыпаться. Все это поднимало наш боевой дух и предотвращало ненужные потери, как часто случалось во второпях собранных «аларменхаЙтен» .
Аэродром У Питомника мы потеряли 14 января 1943 года. Это практически прекратило и без того неадекватно скудное снабжение. Сопровождения транспортных самолетов истребителями больше не было. Небо над Сталинградом контролировали русские самолеты. Нам сбрасывали контейнеры снабжения с боеприпасами, едой и медикаментами. Естественно, этого мизера и близко не хватало для снабжения армии минимальным количеством еды, чтобы не умереть с голоду. Многие из контейнеров, сброшенных на парашютах, промахивались мимо цели и падали рядом с русскими -нередкий случай. Другие, которые удавалось обнаружить, не сдавались, как было приказано, а те, кто их нашел, оставляли их у себя.
«Котел» теперь съеживался с каждым днем. Армейское руководство пыталось поддержать наш боевой дух быстрыми повышениями по службе и раздачей медалей. Несмотря на все превосходство противника, армия в эти дни разрушения совершала просто нечеловеческое усилие. Каждый день мы могли слышать, как тот или иной угол котла попадал под тяжелый обстрел русской артиллерии. Это означало, что там вскоре начнется атака и зона окружения еще сократится.
Нам стало известно из множества сброшенных на нас листовок, что русские предложили -армии капитулировать. Завися в своих решениях от фон Манштейна и Гитлера, Паулюс ответил отказом - как и ожидалось. Что он чувствовал и что он думал лично, осталось неизвестным. У нас не было ощущения, что нас ведет во всем превосходящий нас командующий армией, хотя каждый чувствовал, что теперь нам необходимо энергичное руководство.
В жестоком холоде степей вокруг Сталин града больше ничего нельзя было сделать. Линия фронта становилась все тоньше, и приходилось переходить к обороне только узловых «шверпунктов». Может быть, нам и самим нужно было окопаться в городских развалинах, чтобы получить лучшую защиту от обстрела и от противника. По-моему, слишком мало можно было сделать для защиты нашей «цитадели». у окруженной армии теперь было три возможности: 1) как можно скорее прорваться наружу; 2) сопротивляться со всей сосредоточенностью столько, сколько нужно, чтобы ослабить противника; 3) капитулировать, как только сопротивление станет бесполезным.
Паулюс не выбрал ни одного из этих трех, хотя он, как командующий армией, отвечал за своих солдат. Когда я последний раз пошел навестить свою полубатарею на Волге, я заглянул в подвал универмага на Красной площади, где в сентябре располагался штаб батальона из нашей дивизии. Мне повезло наткнуться на оберста Роске, который командовал своим пехотным полком с большим умением и профессионализмом. Я несколько раз работал с ним и был впечатлен его молодой энергичностью. Мы немного поболтали. Он считал, что воздух в «геройском подвале» нам не подходит. По мне в беготне по универмагу было что-то нереальное.
По остаткам города еще бродили самые странные слухи: германский бронированный кулак готовится прорвать снаружи кольцо окружения. Такова была причина лихорадочных атак русских и их предложения о капитуляции. Все, что нам нужно было делать, - это продержаться еще несколько дней. Откуда должны были взяться эти танки, если они в декабре не смогли даже приоткрыть «котел»? Все метались между надеждой и отчаянием. В это время был потерян последний аэродром в Гумраке. ИЗ степи и из Гумрака в город хлынули бесконечные обозы разбитых дивизий. Неожиданно стало возможно найти немного топлива. Непрерывный поток машин катился в город.
Серые автобусы, удобно оборудованные внутри как мобильные командные пункты или управления армейских служб, создавали впечатление, что в городе завелись автобусные маршруты. Колонны грузовиков везли в городские подвалы продукты, алкоголь, канистры с бензином и патроны - явно какие-то незарегистрированные обменные фонды. Упитанные казначеи в чистенькой форме зорко следили за своими сокрови щами и исчезали, лишь когда над транспортным потоком показывался русский самолет. «Откуда у них все это и почему они все это только сейчас везут?" - со смесью зависти и горечи задавались вопросом солдаты, потому что у них неделями ничего не было. Жилье в городе становилось редкостью. В просторном подвале под моим командным пунктом у нас еще было место принять несколько человек.
Спустя несколько дней в город с запада стала прибывать измученная пехота. Там было много раненых, и многие были обморожены. Температура в те дни не поднималась выше минус 20, чаще было значительно холоднее. Хромые, со впалыми щеками, грязные и кишащие вшами, солдаты медленно ковыляли в городе. У некоторых не было при себе оружия, хотя они и выглядели боеспособными. Распад армии явно был не за горами. Русские пробились с юга к Царице. Несмотря на приказ не сдаваться, уже имело место несколько локальных капитуляциЙ. В основном перепуганные штабы - но хватало и остатков боевых частей, сдавшихся без сопротивления. Были случаи, когда командиры дивизий сдавали свои секторы. Наше сопротивление больше не имело смысла. Паулюс вряд ли вообще чем -то управлял. Он оставался в своем подвале универмаrа, сидел и ждал.
Безнадежность положения армии вряд ли была тайной даже для него. Наша 71-я пехотная оказалась втянута в водоворот событий у Царицы. Когда наш командир, генерал фон Хартман, увидел, что конец дивизии близок, линии управления перепутались или вообще порвались, армия и корпус теряет контроль над ситуацией, и просто потому, что продолжение боевых действий становилось все более бесполезным, он решил выбрать достойный - возможно, даже с честью - выход из ситуации.
К югу от Царицы он забрался на железнодорожную насыпь и взял у сопровождавшего его солдата заряженную винтовку. Стоя во весь рост, как мишень на стрельбище, он стрелял по атакующим русским. Фон Хартман какое-то время продолжал стрелять, пока его не настигла вражеская пуля. Ему повезло, и он не был ранен, что превратило бы плен в сущий ад, - и в конце концов он все равно умер бы мучительной смертью.
Это случилось 26 января 1943-го. В отчаянии другие офицеры стрелялись из своих пистолетов. Никто не верил, что выживет в русском лагере военнопленных. Наш командир дивизии выбрал более почетный способ уйти - может быть, вдохновляясь примером высокоуважаемого генерал-полковника Фрича, который ушел подобным рыцарским образом во время польской кампании. Новость о смерти Хартмана распространилась по дивизии со скоростью пожара. То, что он сделал, воспринимали с двух позиций. Но независимо от точки зрения это был впечатляющий способ ухода. Его преемник за последние несколько дней может приписать себе тот факт, что дивизия не распалась сверху донизу, как другие. В краткосрочной перспективе он даже как-то смог поднять наш боевой дух.
Теперь на батарею полился поток пополнений, но их было трудно накормить. Тяжелые батареи IV батальона, в первую очередь остатки 1О-й батареи, в которой я долгое время служил, искали у нас пристанища. Их рассеяли русские, когда они безуспешно пытались защищать западную окраину города. Шпису пришлось залезть в товар, вырученный от нашего гостиничного бизнеса, была забита вторая лошадь, и бог знает откуда появились два мешка зерна. Войска теперь не имели снабжения.
Что-то можно было получить, но очень редко, на армейских распределительных пунктах. Редкие контейнеры снабжения и мешки с хлебом, падавшие с неба, оставались у тех, кто их нашел. Мы могли лишь злиться, когда в них обнаруживались туалетная бумага или даже кондомы. В теперешней ситуации нам явно не было нужно ни то, ни другое.
Какой-то спец-администратор в Берлине придумал стандартный набор для контейнеров, и он здесь был бесполезен. Теория и практика часто живут порознь. На наших позициях еще оставалось несколько русских хиви, их кормили так же, как и нас. Мы давно не караулили их, и у них было множество возможностей сбежать. Перед лицом окруживших нас русских дивизий от силы один из них исчез, чтобы слиться с Красной Армией.
Может быть, они ожидали для себя более печальной участи.В сталинской армии человеческая жизнь практически ничего не значила. Теперь, на последней стадии битвы, русские гражданские вышли из своих убежищ. Старики, женщины и дети, которых мы старались эвакуировать в начале битвы, каким-то чудесным образом выжили. Они бродили по улицам и безуспешно попрошайничали. Нам нечего было им дать.
Даже наши солдаты были на грани голодного обморока и голодной смерти. Больше никто не обращал внимания на трупы умерших от голода или холода, лежащие на обочине. Это стало привычным зрелищем. Сколько могли, мы пытались облегчить страдания гражданского населения. Как ни странно, в последние дни бывали случаи дезертирства русских к нам в «котел». Чего они ждали от немцев? Бои явно были для них столь жестокими, что они не верили в неизбежную близкую победу или бежали от жестокого обращения своего начальства. И наоборот - германские солдаты бежали к русским, убежденные листовками и так называемыми пропусками. Никто не ждал от русского плена ничего хорошего.
Мы слишком часто встречались со случаями зверского убийства одиночек, небольших групп или раненых, попавших к ним в руки. Некоторые дезертировали из разочарования в Гитлере, хотя это само по себе не было «страховым полисом». Как бы то ни было, на местах чаще сдавались в плен - и мелкие части, и остатки полных дивизий, поскольку в них жила надежда на более устроенную жизнь в плену. Эти частичные сдачи становились кошмаром для соседних частей, которые сражались просто потому, что остались одни и русские не могли обойти их.
Сдаваться было строго запрещено, но кто слушал приказы в этой суматохе? Вряд ли! Власть командующего армией больше всерьез не воспринималась. Наверное, это и заставило Паулюса принять решение. Ничего не произошло. Суп из конины, который раздавался на моей батарее, выгнал «крыс» из нор. Ночью они пытались напасть на кухонный персонал. Мы выгнали их под угрозой оружия и с тех пор выставляли у нашей «гуляш-пушки » (полевой кухни) часового. Мы сьели только часть второй лошади, а третья слонялась по первому этажу бани, как привидение.
От усталости и голода она часто падала. Солдатам, отставшим от своих, наливали чашку супа, только если у них были при себе винтовки и они выказывали волю сражаться. 29 января я снова вышел на Волгу. Мою «русскую полубатарею» включили в пехотную роту. Люди были в бодром настроении, командование заботилось обо всем - но они, конечно, видели, как наступает неизбежное. Кто-то говорил о побеге по волжскому льду, чтобы добраться кружным путем до немецких позиций. Но где они, немецкие позиции? В любом случае в какомто месте точно придется пересечь русские. Было вполн~ возможно незамеченным пересечь Волгу по льду - но что затем? Наверное, 100 километров хода по глубокому снегу - ослабленному, без еды, без дорог.
Никто бы в таком не выжил. У одиночек не было шанса. Несколько человек пыталось, но я не слышал ни об одном, кому бы это удалось. Командир 1-й батареи гауптман Зивеке и полковой адъютант Шмидт попробовали и до сих пор числятся пропавшими без вести. Они, наверное, замерзли до смерти, умерли с голоду или были убиты. Я попрощался с солдатами на Волге и подумал: увижу ли я кого-нибудь из них еще раз? Обратный путь вел меня через Красную площадь, которая была этаким памятником германскому «воздушному мосту» - там лежал сбитый Хе-111. Прямо напротив него, в подвале универмага под названием Univeгmag, сидели Паулюс и его штаб. Там был и командный пункт нашей 71-й пехотной дивизии. О чем думали и что делали генералы в этом подвале? Наверное, ничего не делали. Просто ждали. Гитлер запретил сдачу, а продолжающееся сопротивление к этому часу становилось все более бесполезным.
Я шел в сторону завода спиртных напитков, где все еще был командный пункт моего батальона. Я миновал руины театра, теперь лишь слегка напоминавшего портик греческого храма. Для защиты от русских были восстановлены старые русские баррикады. Финальная битва бушевала уже в самом городе. В подвале завода спиртных напитков царила странная атмосфера. Там были командир полка, командир 11 батальона, майор Нойман и мой старый друг из 19-го артиллерийского полка в Ганновере Герд Хоффман. Герд был теперь полковым адъютантом.
От первого батальона оставались жалкие остатки, и «бездомные» солдаты нашли там временный приют. Столы были заставлены бутылками шнапса. Все были до неприличия шумными и совершенно пьяными. Они подробно обсуждали, кто уже застрелился. Я чувствовал свое моральное и физическое превосходство над ними. Я еще мог жить на подкожном жире, накопленном в отпуске. Другие голодали на полтора месяца дольше меня. Меня пригласили присоединиться к пьянке, и я охотно согласился. - у тебя еще есть батарея или уже все? - спросил фон Штрумпф. - Тогда это была последняя батарея моего гордого полка, который сейчас накрылся...
Я доложил об артиллеристах из разбитых подразделений, строительстве позиций и о то, что теперь у меня 200 солдат. Я даже рассказал о супе из конины. Когда я запросил его указаний для своей « позиции-ежа», то получил лишь пьяные ремарки: - Ну, вашу сохранившуюся батарею лучше засолить, тогда у вас что-то останется. Сейчас это такая редкость, что ее нужно показывать в музее для потомства, такую маленькую миленькую батареечку... - Не стойте с глупым видом, сядьте на свою толстую жопу и выпейте с нами. Нам нужно опустошить все оставшиеся бутылки...
Как ваша прекрасная фройляйн Невеста? Она знает, что она уже вдова? Ха-ха-ха... - Сядьте! Все, до последней капли - до дна, и троекратное «Зиг хайль» в честь Адольфа Великолепного, делателя вдов и сирот, величайшего командующего всех времен! Выше голову! Выпьем, мы больше не увидим этого юнца...
Я уже начинал задумываться, почему их пистолеты лежат на столе рядом со стаканами. - Как все выпьем, и - бах, - командир второго батальона ткнул правым указательным пальцем в лоб. Бах - и конец большой жажде. Обер-лейте нант Вюстер в белом камуфляжном костюме входит в командный пункт I батальона в подвале спиртзавода и видит, что большинство старших офицеров артиллерийского полка пьяны и готовы покончить с жизнью
/Я не думал о том, чтобы застрелиться, - об этом я никогда не думал. От запаха спиртного в спертой вони подвала меня тошнило. В комнате было слишком натоплено.
Свечи сьели весь кислород, и в подвале воняло потом. Я хотел есть. Я хотел выбраться из этой дыры! Герд Хоффман перехватил меня у выхода: - Ну же, Вюстер, оставайся. Мы не собираемся сдаваться. Мы так и так умрем, даже если русские нас отсюда и не выбьют. Мы пообещали друг другу, что сами со всем покончим.
Я попытался отговорить его и предложил ему зайти ко мне на батарею. Пьяницы в подвале не заметят, что его нет. Пока моя батарея могла драться, я не делал никаких решений насчет будущего. Я еще не знал, что буду делать, когда прозвучит последний выстрел... если я до этого доживу. Тогда все и будет ясно..
Не думаю, что это особенный героизм - вышибить себе мозги, - сказал я ему, но Герд остался со своей компанией. В отличие от меня, мнение и поведение вышестоящих всегда было для него святым откровением. Выйдя на свежий воздух, я наконец почувствовал себя лучше. По дороге на батарею в голове пронеслась мысль: они скоро слишком перепьются, чтобы застрелиться. Но все же они смогли покончить С жизнью (оберст фон Штрумпф застрелился 27 января 1943 года, остальные офицеры с января числились пропавшими без вести).
Нам об этом рассказал телефонист, снимавший телефонную линию до батальона. Меня это потрясло, и у меня на эту тему был очень -подавленный разговор с гауптвахмистром. Постепенно мои мысли стали вращаться вокруг идеи использовать пистолет для самоубийства. Но потом я возвращался в мыслях к Руфи и к тому, что я еще не повидал жизни. Я был еще молод и до сих пор зависел от других. У меня были планы, цели, идеи, и я хотел наконец после войны стоять на своих ногах. Однако в этой ситуации многое говорило в пользу самостоятельного решения покончить С этим раз и навсегда.
Один артиллерист получил осколок в живот, и его внесли в баню. Медики вкололи ему обезболивающее. у него не было шанса выжить, не в этих условиях. Он бы погиб и на перевязочном пункте, с нормальной медицинской помощью. Если бы только мой артиллерист смог умереть быстро и не мучаясь, думал я про себя. После обеда закончился русский обстрел. С запада на нас пошли русские танки. Справа от нас была насыпь над одним из городских прудов; там обосновалась пехотная часть, которую я не знал. Слева от нас никого не было. Там уже капитулировали. Русская пушка выехала и встала на позицию прямо перед нами. Мы прогнали их с нескольких снарядов. Подъехал танк и выстрелил из пушки, снаряд попал куда-то рядом с баней. Не получив никакого приказа, унтер-офицер Фритце и его люди прыгнули к гаубице и открыли по танку огонь.
Даже русский хиви работал как заряжающий. В дуэли у танка было преимущество в скорострельности, но он так и не смог добиться прямого попадания. Земляной вал вокруг орудия защитил его от близких попаданий. Наконец Фритцу повезло попасть в башню Т-34 10,5-см снарядом. Я наблюдал прямое попадание в бинокль и приказал расчету укрыться, но, ко всеобщему удивлению, танк снова начал двигаться и стрелять из пушки. Наше прямое попадание не пробило броню. Бронебойные снаряды кончились, а обычные фугасные броню не пробивали. Лишь третье попадание принесло долгожданную победу. Снаряд попал Т -34 в корму, и двигатель колосса загорелся. Меня совершенно поразила естественность, с которой до сих пор дрались мои люди.
Победившие артиллеристы радовались почти как дети и ненадолго забыли о своем отчаянном положении. Когда вскоре появился другой танк - более тяжелый, класса КВ, - я навел на него два орудия. Этот КВ тоже был уничтожен без потерь с нашей стороны. К сожалению, нашу пехоту отогнали от пруда. Нас прижимал к земле плотный пулеметный огонь дошедших дотуда русских. Положение становилось все более безнадежным, даже несмотря на то, что слева от нас встала на позицию батарея древних легких гаубиц LFH-16. у них тоже оставались считаные снаряды. Я предложил их солдатам, не занятым в бою, убежище в бане. Наступила ночь, и бои затихли. Днем у нас с трудом получилось выжить. Оставалось всего 19 снарядов, и из предосторожности я распорядился уничтожить два орудия. Одно уже было повреждено, хотя и могло вести огонь. У нас были килограммовые подрывные заряды для каждого орудия, их нужно было засовывать в ствол с казенной части. Их подорвали, вставив запалы, и орудия были приведены в негодность. При таком подрыве разрушается ствол, казенник и люлька.
Неожиданно на позиции объявился незнакомый пехотный офицер, намеренный остановить второй подрыв. Его беспокоило то, что русские заметят уничтожение матчасти и могут выместить гнев на немецких пленных. Он еще много чего сказал. В любом случае второе оружие подорвали. Вскоре мне приказали явиться к командиру моей боевой группы. Почему бы и нет? Если нужно подтвердить мой независимый статус, я сошлюсь на генерала Роске. Я встретился с напыщенным подполковником, которого уже не волновало, что орудия подорвали.
Он приказал мне этой же ночью отбить насыпь у пруда. Эта возвышенность господствовала над всей округой. Так что он подчинил себе мою батарею, чтобы полностью контролировать все. Когда я напомнил о своей автономности, он указал на свой более высокий чин и попытался давить на меня. Он также не обратил никакого внимания, когда я указал на то, что бесполезно посылать необученных артиллеристов отбивать то, что в бою не смогла удержать пехота. Так что я равнодушно пообещал, что мы этим займемся. Я собрал человек 60, поискал подходящих унтер-офицеров и начал.
«Ничего из этого не выйдет», - сказал шпис, но не отказался идти добровольцем. С безоблачного неба ярко светила полная луна. Снег, оставшийся там, где не было следов русских снарядов, скрипел под сапогами и освещал местность ярко, как днем. Сначала у нас получилось пройти под прикрытием складок местности, но потом, на подходе к высоте, пришлось пересечь открытое место. Перед тем как покинуть укрытие, мы решили разделиться на две группы, чтобы обмануть русских. Пока они не обращали никакого внимания, хотя они явно что-то заметили. Или их на высоте не было? «Ну, пошли!» - прошептал я, и двинулся вверх по склону. Мне уже было страшно. Ничего не происходило. Ни выстрела. Когда я огляделся, рядом со мной было всего два человека. Одним из них был шпис. Когда больше никто за нами не пошел, мы вернулись в укрытие. Там стояла вся толпа, никто не двигался. Все молчали. - Что за... духу не хватило? - спросил я их. - Не хватило,- сказал кто-то из задних рядов. Если их сбили с этой горки, пусть сами ее и возвращают. Мы не хотим.
Это бунт, да? Не хотите воевать? А чего ты хочешь? Сегодня утром у нас не было никакой необходимости подбивать танки Ивана, - возразил я. В этот самый момент я почувствовал, что мой авторитет начинает таять. Даже угрозами никого нельзя было убедить вылезти из-за кустов. - Мы останемся с орудиями и даже будем отстреливаться, но играть в пехоту мы больше не будем. Все, хватит.
Всем было ясно, что 31 января будет последним днем «свободы» в окружении. Поговорив с гауптвахмистром, я раздал солдатам всю оставшуюся еду и сказал, что больше ничего не будет. Каждый мог делать со своей долей, что считал нужным. Последняя лошадь все еще ковыляла по комнате над подвалом, то и дело падая и снова подымаясь на ноги. Было уже поздно ее забивать. От стука копыт по полу делалось не по себе. Я распорядился уничтожить все оборудование, кроме оружия и радиоприемников. Наш раненый стонал и кричал от боли, потому что у медика кончилось обезбо ливающее. Лучше бы этот бедняга умер, лучше бы он замолчал. Сострадание умирает, когда чувствуешь свою беспомощность. Неизвестность была невыносима. О сне не могло быть и речи. Мы вяло попытались поиграть в скат, но это не помогло. Тогда я сделал то же, что и остальные, - сел и съел как можно больше из доставшейся мне еды. Это меня успокоило. Казалось бесполезным распределять остальную еду на будущее.
В какой-то момент часовой привел трех русских офицеров. Один из них, капитан, говорил на приличном немецком. Никто не знал, откуда они взялись. Меня призвали прекратить боевые действия. Мы должны до ра света собрать продовольствие, обеспечить себя водой и обозначить позиции белыми флагами. Предложение было разумным, но мы не приняли решения. Продолжать сопротивление было явно бесполезно. Мне пришлось доложить подполковнику и на незнакомую батарею по соседству. До подполковника явно дошли слухи о визите русских. Он устроил настоящее шоу: «Измена, военно-полевой трибунал, расстрельная команда... » и так далее.
Я больше не мог воспринимать его серьезно и указал, что русские пришли ко мне, а не наоборот. Я дал ему понять, что я бы выставил русских несолоно хлебавши, если бы его пехота в последнем бою показала себя как следует. Тогда и мои люди воевали бы 31-го, хотя они мало что могут. - Не уничтожайте больше ничего. Это только разозлит русских, и они потом не будут брать никого в плен, - кричал на меня холерик-подполковник. Я больше не хотел его слушать. Он явно не хотел умирать.
Я отослал русских, сославшись на приказы командования, которые, «к сожалению», не оставили мне иного выбора. Эта версия также помогла мне сохранить лицо перед солдатами. Как обычно, мы настроили радио на новости из Германии и кроме них услышали речь Геринга 30 января на десятую годовщину взятия власти национал-социалистами.
Это было все то же преувеличенное театральное надувание щек с помпезными фразами, которые раньше не казались такими вульгарными. Мы восприняли эту речь как издевательство над нами, умиравшими здесь из-за неверных решений верховного командования. Фермопилы, Леонид, спартанцы - мы не собирались кончить так же, как эти античные греки! Сталинград превратили в миф еще до того, как «герои» благополучно погибли. «Генерал стоит плечом к плечу с простым солдатом, оба с винтовками в руках. Они бьются до последнего патрона. Они умирают, чтобы жила Германия» .
Выключи! Эта жопа оставила нас умирать, а он будет сыпать картонными фразами и набивать брюхо. Сам ничего сделать не может, жирный напыщенный попугай В ярости было высказано еще много ругани, кое-что даже в адрес Гитлера. Да - жертв безответственных и необдуманных решений, теперь мы должны были слушать надгробные речи в наш адрес. Невозможно было представить большую бестактность. Обещание Геринга снабжать «котел» по воздуху привело к отказу от прорыва. Вся армия была при несена в жертву из-за его тупого невежества.
«Там, где стоит германский солдат, ничто не может поколебаrь его!» Прошлой зимой это уже было опровергнуто, и теперь мы были слишком слабы, чтобы стоять - пустые слова, дутые фразы, пустопорожний треп. Германский рейх должен был стоять тысячу лет, а зашатался он всего через десять. Сначала все мы подпали под очарование Гитлера. Он хотел объединить все земли, где говорили по-немецки, в одно германское государство.
В подвале старый унтер-офицер тихо и серьезно спросил меня, все ли для нас кончено и осталась ли хоть малейшая надежда. Я не мог дать ему, да и себе, ни малейшей надежды. Настающий день будет концом всему. Этот солдат был хорошо воспитанным резервистом с серьезным образованием. Многих раздражала его любознательность. Теперь, тихий и погруженный в себя, он просто вышел из блиндажа обратно к орудию.
Мы разбили кирками радио, телефоны и другое оборудование. Все документы были сожжены. Наш раненый наконец умер. Я надел сапоги, которые были чуть велики, чтобы надеть под них еще одни носки. Неохотно расстался я со своими войлочными ботинками, но так было легче двигаться. Потом я заснул на овчине под кожаным пальто, которое родители послали мне на фронт. Пальто было генералу впору, но здесь, в Сталинграде, оно не годилось фронтовому офицеру.
Как бы я хотел, чтобы оно было со мной в отпуске. Теперь оно наверняка попадет к русским в руки, как и фотоаппарат «лейка». Странно, о каких тривиальных вещах думаешь, борясь за выживание. Руфь - ну, ничего из этого уже не выйдет. Меня в любой момент могут убить. Пусть только смерть будет как можно более быстрой и безболезненной. Мой шпис помог избавиться от мыслей о самоубийстве. В любом случае я слишком боялся этого - хотя самоубийство само по себе считается формой трусости. Я не винил господа за Сталинград. Что он мог с этим сделать?
воскресеньем. Меня разбудил крик: «Русские! » Еще полусонный, я с пистолетом в руке взбежал по ступенькам, крича: «Кто стреляет первым, проживет дольше!» Навстречу выбежал русский, я его ударил. Выскочить из подвала и добежать до амбразур на первом этаже, думал я. Там уже стояли несколько артиллеристов и стреляли. Я схватил винтовку и отошел к боковому окну, чтобы лучше видеть в утреннем свете. Русские бежали через наши позиции, и я открыл огон. Теперь из блиндажей у огневых позиций стали выбегать артиллеристы с поднятыми руками. Старый унтер-офицер бесцельно стрелял в воздух из пистолета. Короткая очередь из советского автомата покончила с ним. Было это мужество или отчаяние? Кто теперь скажет.
Орудийные позиции были потеряны. Мои артиллеристы взяты в плен. Баня, как «крепость», продержится чуть дольше. Все, что она теперь могла предложить, - это безопасность. Батарею слева от нас тоже захватили. Командир батареи, толстяк, поднявшийся от рекрута до гауптмана, с несколькими солдатами пробился к нам в баню. Амбразуры оказались очень кстати. Мы непрерывно стреляли на любое движение снаружи. Некоторые стрелки делали зарубки на прикладах за каждого убитого русского. О чем они думали? Или это нужно, чтобы польстить своему эго, вспоминая потом давние победы? Зачем все это? Смысла в этом не было ни на грош.
На какой-то момент из уважения к нашему отпору русские оттянулись назад. Один из пулеметов на морозе отказал. Масло застыло, и мы, артиллеристы, не знали, что с этим сделать. Винтовка была самым надежным оружием. Я стрелял из своей по всему, что можно было счесть мишенью, но попадал не так часто, как надеялся. Патронов было в изобилии. Открытые ящики с патронами стояли почти везде. Перестрелка отвлекла меня, и я даже слегка успокоился. Неожиданно меня охватило странное чувство, что я зритель этой нереальной сцены. Я смотрел на все изнутри своего тела. Это было чуждо и сюрреалистично. Справа от нас, где была пехота с тем холериком-подполковником, уже не было слышно никакой стрельбы.
Там махали кусками белой ткани, привязанной к палкам и винтовкам. Они вышли колонной по одному, из них сформировали колонны и увели. - Только посмотри на этих уродов, - крикнул кто-то и хотел стрелять по ним. - Зачем? Оставь их, - сказал я, хотя мне было все равно.
Было минус двадцать, но мороз не чувствовался. В подвале согретые пулеметы и автоматы ненадолго оживали, потом остывали и снова отказывали. Пехота, по слухам, смазывала оружие бензином. Снаружи слегка стихло. Что теперь делать? Баня была островком посреди красного потопа - совершенно неважным островком, потоп теперь лился мимо нас в город. По мере того, как все стихло, снова стал донимать холод. Я снял людей с бойниц, чтобы каждый мог спуститься в прогретый подвал и согреться крепким кофе.
у меня еще оставались для завтрака какие-то крошки. Я смотрел на хиви у некоторых бойниц, стрелявших по своим согражданам. Мы больше не обращали на них внимания. Хиви могли исчезнуть еще ночью. Что творит ся у них внутри? Вокруг лежит достаточно оружия и патронов. И все же они оставались нам верными, хорошо зная, что у них нет ни единого шанса выжить, если нас возьмут в плен.
Их попытка сбежать от войны, дезертировав к нам, провалилась. Им больше нечего было терять. Пришедший гауптман начал выделываться, хотя в нашем бункере он был лишь гостем. Он создавал впечатление человека, который хочет выиграть войну. Он хотел прорваться из бани на соединение с другими германскими войсками, которые еще дрались. Я равнодушно принял его предложение, хотя сопротивляющиеся части стоило искать не ближе городской черты.
ВblЙДЯ из бани, мы сразу же попали под пулеметный и минометный огонь. По лицу больно били осколки льда и кирпича. Мы забрались обратно в здание, но не все смогли вернуться. Несколько человек лежали снаружи мертвыми и ранеными. Потом подошли несколько русских танков и начали долбить по бане. Толстые стены выдерживали обстрел. Сколько еще они продержатся? Время шло пугающе медленно. Т -34 подошли ближе и теперь стреляли из пулеметов прямо по амбразурам. Это был конец. Кто бы ни подходил к бойнице, мгновенно погибал от пули в голову. Многие погибли. Во всей этой неразберихе неожиданно у здания по явились русские парламентеры. Пред нами стояли лейтенант, горнист и солдат с маленьким белым флагом на шесте, напомнившим мне о флажке «Юнгфолька» В «Гитлерюгенде».
Нам повезло, что никто из гостей не был ранен, подумал я. Гауптман был готов прогнать русских, но солдатам уже хватило войны. Они сложили винтовки и стали искать ранцы. Стрельба постепенно прекратилась, но я не верил этой тишине. Самое главное, гауптман был непредсказуем. Я хотел выйти из-под его старшинства и поговорил с двумя артиллеристами, стоявшими рядом, как бы пробраться по траншеям, идущим от здания. Может быть, мы могли бы пробраться в центр города и найти немецкие позиции.
Наверное, гауптман хотел умереть смертью героя. Но он потащил бы за собой и всех нас. Пригнувшись, мы трое выскочили и исчезли среди развалин. Нам нужно было время отдышаться. Я даже не забыл свое кожаное пальто. «Лейка » была в планшете. Я снимал до самого конца. Снимки имели бы огромную документальную ценность. Мы оглянулись на баню. Бой там закончился. Защитники цепочкой выходили наружу через оцепление русских. Никто не ушел в Вальхаллу перед самым финалом. Лучше бы нам остаться с остальными - потому что, несмотря на тяжелые потери, не было видно никаких следов русской жестокости.
Мы осторожно пробирались через кучи мусора в центр города. Время шло к вечеру, и мы не знали, что в это время фельдмаршал Паулюс уже сел в машину, ко торая отвезет его в плен, - ни разу не высунув нос наружу, не взяв в руки винтовку. «Котел» В центре Сталинграда прекратил существование.
В северном «котле» бойня продолжалась еще два дня под командованием генерала Штрекера. Перебегая от дома к дому и проползая по подвалам, мы, три беглеца, не могли далеко уйти. Мы все еще были в районе моего удобного командного пункта, когда, выглянув из подвала, наткнулись на двух русских с автоматами на изготовку. До того, как я что-то сообразил, кожаное пальто сменило хозяина. Я бросил пистолет и поднял руки. Они не интересовались ничем из наших вещей. Когда на мне, обыскивая, распахнули белую камуфляжную куртку, ста ли видны Офицерские петлицы на воротнике. За коротким ругательством последовал удар в лицо.
Они загнали нас обратно в угол, и несколько русских направили на нас автоматы. Я еще не отдышался. Главным чувством, охватившим меня, была апатия, не страх. Дорога в плен, как ее вспоминает Вюстер и его кисть. Лишь нескольких советск их солдат достаточно, чтобы конвоировать длинную колонну пленных немцев "Ну, вот и все, - промелькнула мысль. - Стоило подумать, что они не будут брать в плен одиночек» . Я не чувствовал никаких эмоциЙ, равнодушно ожидая, как к нам приближается великая неизвестность. Я не знал, чего ждать.
Вопрос, расстреляют ли нас русские, остался без ответа - проезжающий мимо Т -34 остановился и отвлек солдат. Они поговорили. Вымазанный в масле младший лейтенант вылез из башни и еще раз обыскал нас. Он нашел мою «Лейку», но не знал, что с ней делать, вертел в руках, пока не бросил о кирпичную стену. Объектив разбился. Он выбросил в снег и отснятую пленку. Мне стало жаль моих фотографий. Все они снимались зря, подумаля. у нас, конечно, с самого начала забрали часы. Несмотря на мои протесты, младший лейтенант забрал кожаное пальто.
Его не заинтересовал ни мой кожаный планшет, ни бумага и акварельные краски в нем. Ему, однако, понравились мои теплые кожаные перчатки, и он, улыбаясь, снял их с меня. Забираясь в тан, он бросил мне пару перепачканных маслом меховых рукавиц и мешочек русского сушеного хлеба. Мимо нас прошли 20-30 немецких пленных. Со смехом нас втолкнули в их группу. Теперь мы шли на запад, по узкой тропе, ведущей от города. Мы были в плену и не чувствовали ничего плохого по этому поводу. Опасная фаза перехода от свободного солдата к бесправному пленному - включая наше опасное бегство - была позади.
За редким исключением я долго не встречал никого из нашей бани. Хотя с ясного неба светило солнце, температура была крайне низкой. В мое тело вернулось желание жить. Я решил делать все что могу, чтобы пройти через то, что мне.предстоит, и вернуться. Я ожидал, что нас погрузят на транспорт и отвезут в лагерь - примитивный, как все в России, но вполне сносный. Первым делом сухари, которыми я поделился с двумя товарищами по побегу, - это было самым важным. Скоро больше нечем будет делиться - голод ведет к эгоизму и изгоняет гуманность. Немногое осталось от товарищества и братской любви. Выдерживали только самые прочные дружеские связи.
Тот факт, что меня так ужасно ограбили, больше не был для меня трагедией. Я даже чувствовал какую-то благодарность к улыбающемуся командиру танка, который «заплатил» за награбленное. Хлеб был большей ценностью,чем довольно бесполезное кожаное пальто или фотоаппарат, который у меня долго бы не прожи. Через руины города вели большие и малые группы пленных. Эти кучки сливались в одну большую колонну пленных, сначала из сотен, потом из тысяч.
Мы шли мимо взятых немецких позиций. Подбитые и сгоревшие машины, танки и пушки всех видов окайм ляли нашу дорогу, протоптанную в твердом снегу. Везде лежали мертвые тела, замерзшие до твердости, полно стью истощенные, небритые, часто скрученные в агонии. В некоторых местах трупы лежали сваленными в большие кучи, как будто стоявшую толпу срезали автоматическим оружием. Другие трупы были изуродованы до того, что их было невозможно опознать. Этих бывших товарищей переехали русскими танками, - неважно, были ли они в тот момент живы или мертвы. Части их тел лежали тут и там как куски раздробленного льда. Я замечал все это, пока мы проходили мимо, но они сливались друг с другом как в кошмаре, не вызывая ужаса. За годы войны я потерял многих товарищей, видел смерть и страдания, но никогда не видел столько павших солдат в одном небольшом месте.
Я шел налегке. Все, что у меня осталось, - пустой ранец, плащ-палатка, подобранное по дороге одеяло, котелок и планшет. У меня была банка мясных консервов и сумка с окаменевшими сухарями из неприкосновенного запаса. Мой желудок был полон после вчерашнего обжорства и русского хлеба. Идти в кожаных сапогах было легко, и я оставался в голове колонны.
Текст работы размещён без изображений и формул.
Полная версия работы доступна во вкладке "Файлы работы" в формате PDF
Введение
Семьдесят пять лет назад, 17 июля 1942 года, под Сталинградом началась битва, окончание которой предрешило исход Второй мировой войны.
Именно в Сталинграде немцы впервые почувствовали себя жертвами.
Актуальность работы: Сталинградская битва и причины поражения Германии под Сталинградом рассматриваются с точки зрения немецких солдат и офицеров.
Объектом нашего исследования является Сталинградская битва.
Предмет исследования - взгляды немецких солдат и офицеров на Сталинградскую битву.
Цель нашей работы - изучение взглядов противника на Сталинградское сражение.
Для достижения поставленной цели нам необходимо решить следующие задачи:
1. Изучить воспоминания немецких солдат и офицеров, воевавших под Сталинградом;
2. Рассмотреть как видели немецкие солдаты и офицеры подготовленность немецких и советских войск к сражению и ход боев за Сталинград;
3. Рассмотреть причины поражения Германии под Сталинградом с точки зрения немецких офицеров и солдат.
Для работы нами были использованы такие исторические источники как воспоминания и письма немецких солдат, сражавшихся в Сталинграде, воспоминания немецких офицеров, протоколы допросов командующего 6-й армией Фридриха Паулюса. В нашей работе мы использовали работу А.М. Самсонова «Сталинградская битва». В своей книге автор проделал большую работу по изучению взглядов на историю Сталинградской битвы в зарубежной историографии последнего времени. Также нами использовалась книга западногерманского учёного Г.А. Якобсена и английского учёного А. Тейлора на события Второй мировой войны - «Вторая мировая война: два взгляда» . В работе У. Ширера «Взлет и падение Третьего рейха» собрано множество материалов, мемуаров и дневников дипломатов, политиков, генералов, лиц из окружения Гитлера, а также личных воспоминаний.
Хронологические рамки нашего исследования охватывают вторую половину 1942г. - начало 1943 г.
Работа состоит из двух частей. В первой части рассматривается подготовленность немецких и русских войск к сражению. Во второй части рассматриваются причины поражения германских войск под Сталинградом.
1. Подготовка и ход сталинградской битвы глазами немецких солдат и офицеров
Немецкие солдаты празднуют преждевременную победу
О замыслу гитлеровского военно-политического руководства, немецко-фашистские войска в летней кампании 1942 года должны были достичь военных и политических целей, поставленных планом "Барбаросса", которые в 1941 году не были достигнуты в связи с поражением под Москвой. Главный удар предполагалось нанести на южном крыле советско-германского фронта с целью захвата города Сталинграда, выхода в нефтеносные районы Кавказа и плодородные регионы Дона, Кубани и Нижней Волги, нарушить коммуникации, связывающие Центр страны с Кавказом, и создать условия для завершения войны в свою пользу. Генерал-полковник К. Цейтлер вспоминал: «Если бы немецкая армия смогла форсировать Волгу в районе Сталинграда и таким образом перерезать основную русскую коммуникационную линию, идущую с севера на юг, и если бы кавказская нефть пошла на удовлетворение военных потребностей Германии, то обстановка на Востоке была бы кардинальным образом изменена и наши надежды на благоприятный исход войны намного возросли бы».
Немецкие пехотинцы средиразрушенногоСталинграда
Ля наступления на Сталинградском направлении из состава группы армий "Б" выделялась 6-я полевая армия (генерал танковых войск Ф. Паулюс). По мнению Цейтлера, у Германии на тот момент было недостаточно собственных сил для проведения наступления на Восточном фронте. Но генералом Йодлем было предложено «потребовать свежие дивизии от союзников Германии» . Это было первой ошибкой Гитлера, поскольку войска немецких союзников не отвечали т
Разрушенный Сталинград
Ребованиям войны на этом театре военных действий. Цейтлер называет войска немецких союзников (венгров и румын) ненадежными. Гитлер, конечно, знал об этом, но игнорировал трудности, стоявшие перед войсками. Он продолжал настаивать, чтобы обе наступающие группы армий продолжали продвижение вперед, несмотря на истощение их сил. Он был полон решимости захватить Сталинград, кавказские месторождения нефти и сам Кавказ.
Офицеры, находящиеся непосредственно на Сталинградском фронте, также не были уверены в готовности немецких войск к наступлению. Так адъютант Ф. Паулюса В. Адам в разговоре с начальником оперативного отдела заметил, что «один из дивизионных адъютантов, который сам был на передовой… отметил, что противник превосходно замаскировал свои позиции. Особенно трудно установить местонахождение пулеметных гнезд, размещенных непосредственно у берега» . Таким образом, можно отметить, что не все германские генералы соглашались с планом Гитлера.
Разрушенный Сталинград
Онечно, нельзя утверждать, что к стратегии фюрера было только недоверие. Среди немецких офицеров было достаточно и таких людей, которые считали, что численный перевес немецкой армии и превосходство в военной технике позволят Германии одержать победу на данном направлении. «Я не могу себе представить, — сказал начальник оперативного отдела Брейтгаупт, — чтобы переправа потребовала больших жертв. Позиции противника с нашей стороны хорошо просматриваются, наша артиллерия пристрелялась, пехотинцы и саперы проинструктированы» .
Командующий шестой армией Ф. Паулюс считал, что победа под Сталинградом покончит с Красной Армией.
Что касается немецких солдат, то многих удивляло упорство русских. Так солдат Эрих Отт писал в своем письме в августе 1942г.: «Мы достигли желанной цели - Волга. Но город еще в руках русских. Почему русские уперлись на этом берегу, неужели они думают воевать на самой кромке? Это безумие» . Солдаты немецкой армии были осведомлены о численном составе Красной Армии и о ее вооружении. Немцы осознавали свое превосходство и не понимали упорства русских солдат. Так подполковник Брейтгаупт на вопрос о настроении в войсках ответил: «Мы довольны солдатами» . Сами же солдаты на вопрос В. Адама о том, как обстоят дела в полку отвечали: «Наш полк… еще никогда ни перед чем не отступал. С последним пополнением к нам снова прибыло много старых солдат. Они, правда, бузят, но, когда надо, свое дело делают. Многие из них были не раз ранены, это лихие фронтовики, на них наш полковник может надеяться» . То есть многие солдаты, ожидая сражения, были уверены в победе германской армии, в их словах слышится оптимизм. Немецкие солдаты считали, что советским солдатам нет смысла сражаться за город.
Немцы в районе сталинградского тракторного завода
О в то же время не все солдаты разделяли оптимизм своих товарищей. Многим надоела жизнь в полевых условиях и они надеялись на длительный отдых в Сталинграде. Некоторые же и вовсе считали, что им хотелось бы вернуться во Францию, где, по мнению солдат, было гораздо лучше.
Таким образом можно отметить, что еще до начала наступления на Сталинград среди немцев не было единодушия. Одни считали, что армия Германии достаточно подготовлена к сражению, другие - что еще не достаточно сил для атаки. Причем сторонники и противники наступления находились как среди командующего состава, так и среди простых солдат.
Приказ о наступлении на Сталинград Паулюс отдал 19 августа 1942 года. Город превратился в сущий ад. Ежедневными массированными бомбежками немцы стремились довести Сталинград до такого состояния, когда его штурм был бы уже делом совсем несложным. Но красноармейцы оказали отчаянное сопротивление, проявляя при этом невиданный немцами доселе боевой дух. Василий Чуйков, обобщая свое мнение о противнике, с которым он встретился в Сталинграде, говорил: «Немцы были умны, они были обучены, их было много!» . Героическая борьба Красной Армии не позволила взять город с ходу.
В начале битвы за немцами были все военные преимущества(превосходство в технике, опытные офицеры, прошедшие через всю Европу), но «…существует некая сила более значимая, чем материальные условия» .
Уже в августе 1943 г. Паулюс отмечал, что «ожидания взять Сталинград внезапным ударом потерпели тем самым окончательный крах. Самоотверженное сопротивление русских в боях за высоты западнее Дона настолько задержало продвижение 6-й армии, что за это время оказалось возможным планомерно организовать оборону Сталинграда» ..
По мере того как битва за Сталинград затягивалась, менялся и характер писем немецких солдат. Так в ноябре 1942 г. Эрих Отт писал: «Мы надеялись, что до Рождества вернемся в Германию, что Сталинград в наших руках. Какое великое заблуждение!» .
Таким образом, немецкому командованию становится понятно, что германцам не хватает сил и нужно предпринять конкретные меры для улучшения положения солдат на фронте.
Дом Павлова.
Подобным выводам пришел, в частности, генерал Цейтлер. Эти выводы он сообщил Гитлеру во время своего доклада об обстановке на Восточном фронте. Цейтлер отметил, что приток людского состава, боевой техники, оружия и боеприпасов на Восточный фронт явно недостаточен и не может возместить потери немецких войск. К тому же в 1942 г. боеспособность русских войск стала гораздо выше, а боевая подготовка их командиров лучше, чем в 1941 г. . Выслушав все эти доводы, Гитлер ответил, что немецкие солдаты превосходят по своему качеству солдат противника и оружие у них лучше. К тому же в октябре 1942 г. Гитлер обратился к немецкому народу с речью о Сталинграде. В этой речи он сказал такую фразу: «Немецкий солдат остается там, куда ступит его нога". И далее: "Вы можете быть спокойны - никто не заставит нас уйти из Сталинграда" . Поэтому можно считать, что удержать Сталинград, носящий имя Сталина, стало для Гитлера вопросом личного престижа.
В ходе летне-осенней кампании 1942 года войска вермахта потеряли убитыми, ранеными и пленными около двухсот тысяч человек. Огромны были потери и в технике, особенно в танках и самолетах. Немецкие солдаты начали жаловаться на «бандитские методы», применяемые войсками Красной армии.
Германское командование, бросив в летнее наступление на южном крыле фронта крупные силы, не смогло до конца решить ни одной из поставленных задач. Израсходовав почти все свои резервы, оно вынуждено было отказаться от продолжения наступления и в октябре отдало приказ о переходе к обороне. Наступательные задачи ставились лишь войскам, действовавшим в Сталинграде.
Тем временем Красная Армия начинает готовится к контрнаступлению. Об этом докладывала и разведка немцев и показания пленных русских. Так Паулюс отмечал в воспоминаниях: «…примерно с середины октября, судя по результатам наблюдений на земле и с воздуха, русские готовились к наступлению… Было очевидно, что ведется подготовка к окружению 6-й армии» .
Русские наступали крупными силами с севера и с юга с целью отрезать Сталинград и вынудить немецкую 6-ю армию поспешно отступить на запад, дабы не оказаться в окружении. Позднее Цейтлер утверждал: как только он понял, что там назревает, он стал уговаривать Гитлера, чтобы он разрешил 6-й армии уйти из Сталинграда к излучине Дона, где можно было занять прочную оборону. Но даже предложение вызвало у Гитлера приступ раздражения. "Я не оставлю Волгу! Я не отойду от Волги!"- кричал фюрер. Фюрер приказал 6-й армии твердо стоять в Сталинграде.
Уже 22 ноября поступило сообщение генерала Паулюса о том, что его войска находятся в окружении. Гитлер приказал организовать круговую оборону и обещал посылать снабжение по воздуху. В том, что снабжение 6-й армии возможно по воздуху был уверен и Геринг: «…я не сомневаюсь, что ВВС справятся со снабжением 6-й армии» .
Надпись на стене в Сталинграде
Ейтлер и фельдмаршал Манштейн пытались убедить Гитлера, что необходимо дать разрешение 6-й армии на прорыв из окружения. Но Гитлер решил объявить Сталинград крепость, которую необходимо удержать.
А в котле тем временем разыгрывалась драма. Появились первые умершие от голода, а командование армией, несмотря на это, вынуждено было снизить ежедневный рацион до 350 граммов хлеба и 120 граммов мяса. К концу года истощенным немецким солдатам выдавали всего лишь по куску хлеба. «Сегодня я нашел кусок старого заплесневевшего хлеба. Это было настоящее лакомство. Мы едим только один раз, когда нам раздают пищу, а затем 24 часа голодаем...» .
В своих мемуарах, написанных после войны, Манштейн говорит, что 19 декабря в нарушение приказов Гитлера он дал указание 6-й армии начать прорыв из Сталинграда в юго-западном направлении, чтобы соединиться с 4-й танковой армией. Он приводит в мемуарах текст своей директивы. Однако в ней имеются определенные оговорки, и Паулюс, все еще выполнявший приказ Гитлера, который запрещал оставлять город, вероятно, был совершенно сбит этой директивой с толку. "Это был единственный шанс спасти 6-ю армию", - писал Манштейн .
Конечно, немецким командованием предпринимались попытки деблокирования 6-й армии. Но эти попытки потерпели неудачу.
Тем временем моральное состояние немцев в Сталинграде становилось все более подавленным. «...Каждый день мы задаем себе вопрос: где же наши спасители, когда наступит час избавления, когда же? Не погубит ли нас до того времени русский...» .
Окруженной 6-й армии не хватало ни продовольствия, ни боеприпасов, ни медикаментов. «Так как мы в окружении и нам не хватает боеприпасов, то мы вынуждены сидеть смирно. Выхода из котла нет и не будет» . Ефрейтр М. Зура писал в своем дневнике, что у немецких солдат три врага, делающие жизнь тяжелой: русские, голод и холод.
Остов сбитого немецкого самолета
Этих письмах нет эйфории, как в начале войны, и есть признание в наших рядовых и командирах более чем достойных воинов, которые одержали в битве на Волге победу.
По мнению Цейтлера, началом конца стало 8 января 1943 г., когда русские послали в «крепость» Сталинград парламентеров и официально потребовали ее сдачи.
Описав безнадежное положение окруженной 6-й армии, русское командование предлагало сложить оружие и в случае согласия на это гарантировал солдатам сохранение жизни и безопасность, а сразу же после окончания войны возвращение на родину - в Германию и другие страны. Документ заканчивался угрозой уничтожить армию, если она не капитулирует. Паулюс немедленно связался с Гитлером и попросил свободы действий. Гитлер дал резкий отказ.
Утром 10 января, русские приступили к последней фазе Сталинградского сражения, открыв артиллерийский огонь из пяти тысяч орудий. Сражение было ожесточенное и кровопролитное. Обе стороны дрались с невероятной храбростью и отчаянием на руинах полностью разрушенного города, но это длилось не долго. В течение шести дней размеры котла уменьшились. К 24 января окруженная группировка была разрезана на две части, а последний небольшой аэродром потерян. Самолеты, доставлявшие продовольствие и медикаменты для больных и раненых и эвакуировавшие 29 тысяч тяжелораненых, больше не приземлялись.
24 января Паулюс радировал: «Войска без боеприпасов и без продуктов. Более нет возможности эффективно управлять войсками... 18 тысяч раненых без какой-либо медицинской помощи, без бинтов, без лекарств. Катастрофа неизбежна. Армия просит разрешения немедленно сдаться, чтобы спасти оставшихся в живых». Гитлер дал категорический отказ. Вместо приказа об отступлении он провел серию присвоения внеочередных званий обреченным в Сталинграде офицерам. Паулюсу было присвоено звание маршала, также 117 других офицеров были повышены в звании.
Многие солдаты и офицеры вермахта, осознавая безнадежность положения, сдавались в плен еще до решения Паулюса о капитуляции. Те, которые ждали решения командующего 6-й армии, понесли большие потери. Лишь за две недели окруженный противник потерял свыше 100 тысяч человек.
Паулюс сдался советским войскам 31 января 1943 года. Как утверждает очевидец, командующий армией сидел на своей походной кровати в темном углу в состоянии, близком к коллапсу. Вместе с ним в плен попало около 113 тысяч солдат и офицеров 6-й армии - немцев и румын, в том числе 22 генерала. Солдаты и офицеры вермахта, мечтавшие побывать в Москве, прошли по ее улицам, но не как победители, а как военнопленные.
Особую досаду у Гитлера вызвала не потеря 6-й армии, а то, что Паулюс сдался русским живым.
Февраля было опубликовало специальное коммюнике: "Сталинградское сражение завершилось. Верные своей клятве сражаться до последнего вздоха, войска 6-й армии под образцовым командованием фельдмаршала Паулюса были побеждены превосходящими силами противника и неблагоприятными для наших войск обстоятельствами" .
Таким образом, рассматривая планы немецкого командования и подготовленность немецких войск к наступлению, следует отметить, что и среди командующего состава и среди солдат находились люди, предупреждавшие о том, что у германцев недостаточно сил для наступления. Но Гитлер предпочел прислушаться к другой точке зрения, утверждавшей, что немецкие войска превосходят русские и умением и техникой, что проблем возникнуть не должно. Это, в итоге, определило исход Сталинградского сражения.
2. Причины поражения немцев под Сталинградом глазами немецких солдат и офицеров
Неудачи немецких войск зачастую объясняются такими причинами, как нехватка горючего и влияние неблагоприятной погоды. Так, например, причины провала снабжения окруженных под Сталинградом войск 6-й немецкой армии по воздуху объясняются тем, что «плохая погода способствовала уменьшению количества перебрасываемых грузов». Состояние погоды, конечно, оказало некоторое влияние на деятельность немецкой авиации, но решающей причиной провала попыток немецкого командования наладить снабжение 6-й армии по воздуху являлась умело организованная Советским командованием блокада окруженной группировки противника с воздуха.
Убитые немцы. Район Сталинграда, зима 1943 г.
Ногие генералы пытались объяснить поражение 6-й армии ошибками Гитлера. Главное в их рассуждениях: в трагедии у берегов Волги был виновен Гитлер. Такое объяснение причин катастрофического поражения немецких войск под Сталинградом и в целом на советско-германском фронте давалось Гальдером, Гудерианом, Манштейном, Цейтлером, пытавшимися снять с себя вину за него.
В середине октября генерал Паулюс указывал в своих докладах на «на недостаточно обеспеченный вытянутый фронт (или фланг) у Дона» .
Уже после окружения 6-й армии Цейтлер предлагал Гитлеру в течении некоторого времени удерживать позиции в Сталинграде и лишь перед самым наступлением русских оставить город. Но Гитлер был верен своему решению не оставлять Сталинград. Было и другое предложение, которое состояло в замене ненадежных армий союзников, удерживавших опасный участок фронта, хорошо оснащенными немецкими дивизиями, поддержанными мощными резервами.
Но Гитлер не принял ни одного из этих предложений. Вместо этого он ограничился рядом мероприятий. На левом фланге был создан небольшой резерв. В него входил один танковый корпус в составе двух дивизий - одной немецкой и одной румынской. В промежутках между дивизиями наших союзников были расположены небольшие немецкие части. Посредством подобной "тактики усиления" командование надеялось укрепить дивизии наших союзников, воодушевить их и оказать им помощь в отражении наступления противника.
Генерал пехоты Цейтцлер писал в «Роковых решениях»: «В ноябре я говорил Гитлеру, что потерять под Сталинградом четверть миллиона солдат — значит подорвать основу всего Восточного фронта. Ход событий показал, что я был прав» .
Немцы, плененные в Сталинграде
О все же неверно все неудачи германских войск сваливать на Гитлера: он далеко не всегда единолично принимал решения. Манштейн отмечал, что Гитлер часто не прислушивался к доводам своих генералов, «приводя экономические и политические аргументы и достигая своего, так как эти аргументы обычно не в состоянии был опровергнуть фронтовой командир». Вместе с тем «иногда Гитлер проявлял готовность выслушать соображения, даже если он не был с ними согласен, и мог затем по-деловому обсуждать их» .
Помимо вышесказанного, многие историки отмечают, что немцы все делали в соответствии с планом. «На рассвете появлялся их самолет-разведчик. После короткого перерыва в дело вступали бомбардировщики, потом подключалась артиллерия, а затем атаковала пехота и танки» , - вспоминал Анатолий Мережко. Так командующий 6-й немецкой армией генерал Паулюс был очень компетентен с профессиональной точки зрения. Его сильная сторона состояла в умении планировать широкомасштабные стратегические операции. Но в то же время, отмечает М. Джонс, он был педантичным и нерешительным. Он руководил битвой на расстоянии, тогда как русские командующие, например, В. Чуйков, стремились быть в гуще событий. Поэтому русское командование научилось предугадывать, какой ход Паулюс сделает следующим. Поэтому советская армия начинает применять штурмовые группы для боев в городе. Порядок ведения боя, к которому привыкли немцы, был нарушен, немцы были выбиты из колеи, не зная, чего ожидать дальше.
Из бюллетеня оценок немецким генеральным штабом обстановки на советско-германском фронте видно, что немецкое командование ни в октябре, ни в первой декаде ноября не ожидало крупного наступления советских войск под Сталинградом. Наоборот, оно предполагало, что главный удар Советской Армии осенью 1942 г. последует против группы армий «Центр», т. е. на смоленском направлении. Об этом же свидетельствует показание Йодля, который вынужден был признать, что в немецкой разведке были крупные провалы и наиболее серьезным из них был провал в ноябре 1942 г., когда она просмотрела сосредоточение крупной группировки советских войск под Сталинградом.
Необходимо отметить, что боевой дух немецких солдат в условиях окружения стал стремительно падать. Сказывалось все: и нехватка продовольствия и боеприпасов и угасание надежды на спасение: «Снова и снова воздушные налеты. Никто не знает, будет ли он жив через час…» . Падает вера солдат в своего фюрера: «Мы совершенно покинуты без всякой помощи извне. Гитлер нас бросил в окружении». В этих условиях многие солдаты задумываются о бессмысленности войны, что также находит отражение в письмах немцев: «Ну и что я получил в итоге? А что другие получили, кто ничему не противился и не боялся ничего? Что мы все получили? Мы статисты воплощенного безумия. Что нам от этой геройской смерти?» . И если в первый этап битвы за Сталинград в немецкой армии преобладали оптимистические настроения, а в советской наоборот - пессимистические, то с началом второго периода противники поменялись местами.
Но и простые солдаты и офицеры отмечали самоотверженность русских солдат - «… русскому мороз нипочем». Генерал Г. Дерр описывал бои: «… Километр как мера длинны был заменен метром… За каждый дом, цех, водонапорную башню, железнодорожную насыпь, стену, подвал и, наконец, за каждую кучу развалин велась ожесточенная борьба» . Полковник Герберт Селле вспоминал: «Сталинград стал живым адом для каждого, кто там побывал. Развалины стали крепостью, разрушенные заводы скрывали в своих недрах бьющих без промаха снайперов, позади каждого станка и каждой конструкции притаилась нежданная смерть…Буквально за каждый шаг по земле приходилось бороться с защитниками города» . Таким образом, героизм советских солдат также внес немало в победу Красной армии под Сталинградом.
Таким образом, можно сказать, что причины поражения Германии под Сталинградом необходимо рассматривать в комплексе, беря во внимание и положение советской армии.
Заключение
Изучив взгляды противника на Сталинградскую битву, мы можем прийти к следующим выводам.
Во-первых, к началу Сталинградского сражения соотношение сил русских и немецких войск, по мнению немецких офицеров, складывалось не в пользу германской армии. Об этом свидетельствую воспоминания офицеров, непосредственно участвовавших в подготовке к сражению.
В свою очередь среди немецких солдат также находились и те, кто разделял взгляды высшего руководства Германии, и те, кто опасался последствий наступления. Об этом свидетельствуют воспоминания и письма, отправленные из Сталинграда.
Во-вторых, практически сразу после начала сражения за Сталинград меняется отношение немецких солдат к Красной Армии и самому Сталинграду и немецкому командованию. Начинает звучать недоумение - а стоит ли взятие Сталинграда таких жертв? Изменение настроений солдат можно проследить по их письмам. К концу Сталинградской битвы среди солдат преобладают пораженческие настроения и непонимание действий руководства. Некоторые и вовсе дезертируют или сдаются русским.
Что касается офицеров, руководящих наступлением, а затем и обороной «крепости» Сталинград, то они по-прежнему пытаются убедить высшее руководство отвести 6-ю армию на запад с целью ее сохранения.
В-третьих, причины поражения немецкой армии под Сталинградом немецкое офицерство рассматривает, как правило, с одной стороны - просчеты верховного командования, неспособность организовать снабжение окруженных солдат. Но и офицерство и солдаты указывают на то, что одной из причин поражения была отвага и готовность идти на жертвы русских солдат.
В итоге, причины поражения немцев под Сталинградом, с точки зрения немецких солдат и офицеров, можно разделить на субъективные - ошибки командования, падение морального духа немецкой армии, перебои и отсутствие снабжения, а также объективные - прежде всего это погода, которая осложняла доставку продовольствия в осажденный Сталинград, и самоотверженность русских солдат.
Таким образом, при анализе взглядов немецких солдат и офицеров на Сталинградское сражения, перед нами встает достаточно интересная картина, которая дополняет события, описанные в Отечественной литературе.
Список литературы
1. Адам, В. Катастрофа на Волге. Воспоминания адъютанта Паулюса Военная литература [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://militera.lib.ru/memo/german/adam/index.html. - Загл. с экрана.
2. Дерр, Г. Поход на Сталинград Военная литература[Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://militera.lib.ru/h/doerr_h/index.html. - Загл. с экрана.
3. Джонс, М. Сталинград. Как состоялся триумф Красной армии [Текст] М. Джонс; пер. с англ. М.П. Свириденкова. - М. : Яуза, Эксмо, 2007. - 384 с.
4. Манштейн, Э. Утерянные победы Военная литература [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://militera.lib.ru/memo/german/manstein/index.html. - Загл. с экрана.
5. Павлов, В.В. Сталинград. Мифы и реальность [Текст] В.В. Павлов. - Нева: Олма-Пресс, 2003. - 320 с.
6. Паулюс, Ф. Окончательный крах [Текст] Сталинград. К 60-летию сражения на Волге; пер. Н. С. Португалов - Сб. : Воениздат, 2002. - 203 с.
7. Письма немецких солдат и офицеров, окруженных под Сталинградом Российская газета [Электронный ресурс]. - Федеральный выпуск №5473 (97). Режим доступа: http://www.rg.ru/2011/05/06/pisma.html. - Загл. с экрана.
8. Последние письма немцев из Сталинграда Война и мир [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.warandpeace.ru/ru/news/view/32316/. - Загл. с экрана.
9. Самсонов, А.М. Сталинградская битва А.М. Самсонов Военная литература [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://militera.lib.ru/h/samsonov1/index.html.- Загл. с экрана.
10. Сталинград: цена победы. - М.-СПб., 2005. - 336 с.
11. Тейлор, А. Вторая мировая война А. Тейлор Военная литература [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://militera.lib.ru/h/taylor/index.html.- Загл. с экрана.
12. Цейтлер, К. Сталинградская битва Вестфаль З., Крейпе В., Блюментрит Г. и др. Роковые решения Библиотека Максима Мошкова [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://lib.ru/MEMUARY/GERM/fatal_ds. - Загл. с экрана.
13. Ширер, У. Взлет и паденрие Третьего рейха. Т. 2. У. Ширер Библиотека Максима Мошкова [Электронный ресурс]. - Режим доступа: lib.ru/MEMUARY/GERM/shirer2.txt_Contents.- Загл. с экрана.
Предлагаю вниманию любителей военной истории небольшую подборку из писем немецких солдат и офицеров, участвовавших в Сталинградской битве и окруженных под Сталинградом. Большая часть этих писем относится к ноябрю - декабрю 1942 года и к первой половине января 1943 года.
То, что вы прочитаете, не предназначалось для печати. Немецкие солдаты писали для своих родных и знакомых. Они не ожидали, что их письма вместе со всей полевой почтой и со сбитыми транспортными самолетами попадут в руки советских воинов.
Думаю, эта подборка в которой я опускаю имена авторов, которые все-равно никому ни о чем не скажут, ведь это не всем известные военачальники, а в основном простые солдаты и младшие офицеры, хорошо продемонстрирует настроения в германской армии и их изменения в ходе Сталинградской битвы, поскольку отрывки из писем я расположил в хронологической последовательности.
Сначала я планировал сопроводить цитируемые выдержки из писем собственными комментариями, но в итоге решил, что среди тех, кто будет это читать, дураки вряд ли водятся, а не дуракам и так все понятно.
Поэтому просто проиллюстрировал их соответствующими фотографиями.
Немецкий солдат пишет письмо домой из Сталинграда
***
"...Скоро и Сталинград будет в наших руках. В этом году нашим зимним фронтом будет Волга, где мы построим восточный вал..." (10 августа 1942 г.)
***
"...Боевые действия в Сталинграде продолжаются. Мы ждем с нетерпением, когда наши войска нанесут окончательный удар, так как Сталинград имеет для нас решающее значение..."
(12 ноября 1942 г.)
***
"...Под Сталинградом очень жарко, ведь за этот большой промышленный город ведутся ожесточенные бои. Но русский не может там долго держаться, так как главный штаб хорошо знает стратегическую ценность этого города и приложит все усилия, чтобы захватить его..."
(17 ноября 1942 г.)
***
"...Завтра мы опять выходим на передовую, где, надеюсь, вскоре будет произведена последняя атака на оставшуюся не занятой нами часть Сталинграда, и город окончательно падет. Но противник защищается упорно и ожесточенно..."
(18 ноября 1942 г.)
***
"...Сталинград - это ад на земле, Верден, красный Верден, с новым вооружением. Мы атакуем ежедневно. Если нам удается утром взять 20 метров, то вечером русские отбрасывают нас обратно..."
(18 ноября 1942 г.)
Советские защитники Сталинграда
***
"...Мы все ещу стоим в одном из предместий Сталинграда. Русский здесь, на северной окраине города очень крепко держится и защищается упорно и ожесточенно. Впрочем, скоро и этот последний кусочек будет взят..." (19 ноября 1942 г.)
***
"...Специального сообщения о том, что Сталинград пал, тебе ещё долго придется ждать. Русские не сдаются, они сражаются до последнего человека..."
(19 ноября 1942 г.)
***
"...Мы уже три недели участвуем в боях за Сталинград и были бы рады, если бы нас на несколько дней сменили. Мы черные, как негры, небриты, заросли грязью. Нет воды, несмотря на то, что в Волге ее так много; мы не можем выходить из блиндажей днем, сейчас же начинают свистеть пули, снаряд за снарядом, тяжелые минометы. Показываемся у берега Волги только по ночам. На Волге большой остров, в несколько километров длины. Русские там установили свои тяжелые орудия и беспрестанно обстреливают нас. Минуты не проходит, чтобы земля не гудела и не дрожала; иной раз кажется, что наступил конец света. Наш блиндаж трясет так, что стены и потолок ссыпаются. Ночью настоящий град бомб. Вот каков фронт под Сталинградом. Уже много наших солдат расстались здесь со своей молодой жизнью и не увидят больше родины. Никакие бомбы не помогают, русский, как танк: его не прошибешь..."
(19 ноября 1942 г.)
***
"...Наконец- то я собрался написать вам пару строк. Я ещё здоров и бодр, надеюсь, что вы тоже. Рождество 1942 года мы отпразнуем в Сталинграде..."
(20 ноября 1942 г.)
"Отпразновали..."
***
"...С мая по конец октября мы все время находились в наступлении. До Дона война была ещё терпима. Что здесь творилось и как ведется сейчас война в Сталинграде, словами описать невозможно. Скажу вам лишь одно: то, что в Германии называют героизмом, есть лишь величайшая бойня, и я могу сказать, что в Сталинграде я видел больше мертвых немецких солдат, чем русских. Кладбища вырастали каждый час. Могу на основании нашего опыта сказать: Сталинград стоил больше жертв, чем весь восточный поход с мая по сентябрь. Война в России закончится только через несколько лет. Конца ей не видно. Пусть никто на родине не гордится тем, что их близкие, мужья, сыновья или братья сражаются в России. Мы стыдимся нашей жизни..." (20 ноября 1942 г.)
***
"...Фюрер сказал нам: "Солдаты, вы окружены. Это не ваша вина. Я применю все средства, чтобы высвободить вас из этого положения. Борьба за Сталинград достигает своего апогея. Позади тяжелые дни, но наступают еще более тяжелые дни. Вы должны держаться на своих позициях до последнего человека. Пути назад больше нет. Кто покинет своё место, того постигнет вся суровость закона..."
(декабрь 1942 г.)
Гитлер изучает положение на Восточном фронте в начале 1943 г.
(Обратите внимание на выражение его лица, как и лиц
присутствующих при этом генералов вермахта)
"...Надеюсь, что вы все здоровы, чего обо мне сказать нельзя. Прожитые нами восемь недель не прошли для нас бесследно. Многих, которые раньше обладали хорошим здоровьем, уже нет, - они лежат в холодной русской земле. Я все ещё не могу понять, каким образом русский смог собрать столько войск и техники, чтобы поставить нас в такое положение. Как вояки, мы теперь никуда не годимся..." (31 декабря 1942 г.)
***
"...Старый год приближается к концу. Только что говорил Геббельс, энтузиазма он у нас не вызвал. Уже много недель, как энтузиазма и в помине нет. Что у нас в изобилии, так это вши и бомбы..."
(31 декабря 1942 г.)
Геббельс в феврале 1943 г. пытается убедить немецкий народ в том,
что "фюрер всегда прав!"
"...Сегодня для меня было бы величайшей радостью получить кусок черствого хлеба. Но даже этого у нас нет. Год тому назад мы смеялись, глядя как русские беженцы едят дохлых лошадей, а теперь мы радуемся, когда у нас дохнет какая-нибудь лошадь. Вчера мы получили водку. В это время мы как раз резали собаку, и водка явилась очень кстати. Я в общей сложности зарезал уже четырех собак, а товарищи никак не могут нается досыта. Однажды я подстрелил сороку и сварил её. Сегодня ради праздника сварили кошку. Эльза, я не хочу наводить на тебя тоску и не стану много рассказывать, но одно я могу тебе сказать: скоро погибну от голода..." (31 декабря 1942 г.)
***
"...Часто задаешь себе вопрос: к чему все эти страдания, не сошло ли человечество с ума? Но размышлять об этом не следует. иначе в голову приходят странные мысли, которые не должны были бы появиться у немца. Но я опасаюсь, что о подобных вещах думают девяносто процентов сражающихся в России солдат. Это тяжелое время наложит свой отпечаток на многих, и они вернутся домой с иными взглядами, чем те, которых они придерживались, когда уезжали. Что принесет нам новый год? Хоть бы какой-нибудь просвет, но на нашем горизонте заря не брезжит, и это действует на нас, фронтовых солдат, подавляюще..."
(1 января 1943 г.)
***
"...В последние дни солдаты часто говорят между собой о войне и ее перспективах. Многие солдаты считают, что война для Германии проиграна. В беседе с товарищами я высказал мысль, что лучше пойти к русским в плен, чем здесь подохнуть с голоду..."
(январь1943 г.)
Сдаемся!
***
"...Жгучая злоба на наших генералов вскипела во мне. Они, по-видимому, решили окончательно угробить нас в этом чертовом месте. Пусть генералы и офицеры сами воюют. с меня довольно. Я сыт войной по горло..." (январь 1943 г.)
***
"...Я никогда не думал, что русские являются столь великодушными противниками, но это великодушие не оценено должным образом командованием 6-й армии. Конечно, им, сидящим в штабе, терять нечего. Если будет очень туго, то они улетят на самолете, а нам солдатам, придется погибать..."
(январь 1943 г.)
Фельдмаршалу Ф. Паулюсу улететь на самолете не пришлось,
а великодушие противника он впоследствии смог оценить на личном опыте
***
"...Я прочел в листовке, что Паулюс отклонил ультиматум русских; мне стало чертовски досадно. Хотелось бросить в лицо офицерам то, что накипело на душе. Мне хотелось крикнуть: "Убийцы, долго ли еще будет литься немецкая кровь?..." (январь 1943 г.)
***
"...Сегодня хочу тебе сообщить, как мне живется. Не знаю, дойдет ли до тебя письмо, ведь большая часть писем проходит цензуру, и если говорить правду, то письмо задержится и сам можешь за это поплатиться. Но сегодня мне все безразлично. Как я тебе уже сообщал, с 21 ноября мы окружены. Положение безнадежно, только наши командиры не хотят в этом сознаваться. Кроме пары ложек похлебки из конины, мы ничего не получаем, а если и выдается что-либо добавочно, то до нас это не доходит, оно исчезает у начальника и его компании. Ты этому не поверишь, но это так. Вам в газетах и по радио рассказывают всякие небылицы, а в действительности пресловутое фронтовое товарищество выглядит совсем иначе. Если бы я знал, что в плену со мной будут обращаться хотя бы так, как с отцом в 1914 г., я сейчас же перебежал бы. Опытный прядильщик или техник-специалист по прядильным машинам нужен и в России. Дай Бог, чтоб я вернулся когда-нибудь домой, тогда я постараюсь открыть людям глаза на то, что на самом деле происходит на фронте. А тебя прошу: в будущем при сборе пожертвований, с которыми к тебе приходят, вспоминай о моем письме. Это все, что я хотел сообщить тебе сегодня. Надеюсь, эти строки дойдут до тебя; если нет, значит, я покончил счеты с жизнью, значит меня поставили к стенке..."
(16 января 1943 г.)
Отрывки из писем немецких солдат были взяты из книги "Разгром немцев под Сталинградом. Признания врага" (М., 2013).
Благодарю за внимание.
Сергей Воробьев.
